Ненависть

ИВАН ШУХОВ

НЕНАВИСТЬ

роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В один из жарких июньских вечеров, когда бушевали над степью мятежные краски недоброго, предвещавшего суховей заката, по широкому скотопрогонному тракту пылила старомодная, с ракитовым кузовком, пролетка, Серый, в яблочных накрапах конь, дерзко задрав под высокий выгиб дуги голову, шел сдержанной, ровной иноходью, и седок подбадривал его лишь едва заметным движением ременных вожжей да негромким поощрительным свистом.

Высоко в нежно-зеленоватом, не остывшем от дневного накала небе дрались орлы. Огромные, позолотевшие от заката птицы, круто развернувшись с кругового полета над присмиревшей вечерней степью, то и дело стремительно бросались один на другого в лобовую атаку. С разлета ударившись грудь в грудь, они на мгновение как бы замирали в воздухе, а затем, кувыркаясь, штопором падали вниз, и ржавые перья их вперемешку с пепельно-серым пушком разлетались в разные стороны. Камнями падая с огромных подоблачных высот, птицы, казалось, должны бы вот-вот в прах разбиться о землю. Однако за мгновение до этой как будто неизбежной гибели они, разминувшись, вновь взмывали под облака. Там, маневрируя в круговых полетах, зорко присматриваясь друг к другу, они снова сходились в яростную атаку.

А в стороне от тракта, вблизи от полуразвалившихся глинобитных стен древних степных мавзолеев, показался всадник. По-беркутиному выпорхнув откуда-то из-за увала на вершину плоского, посеребренного ковылем кургана, он, гарцуя на злом гкедом маштачке киргизской породы, рывком поставил его под собой на дыбы, и в этой на мгновение застывшей позе всадник на вздыбленном коне походил на изваянный из меди памятник.

Зорко осмотревшись вокруг и увидев пылившую по тракту пролетку, он встрепенулся, как птица, и ринулся с места в карьер вслед за путником. Это уже походило на погоню!

Путник, правивший породистым рысаком, заметив всадника, внезапно охваченный чувством тревоги, невольно гикнул на своего и без того резвого на побежку коня, дав ему полные вожжи. И серо-сивый рысак, заносчиво вскинув красивую голову, еще резвее заработал сухими, жилистыми ногами, и жесткая грунтовая дорога зарокотала, как бубен, под его коваными копытами. Седок же тем временем, тревожно оглядываясь на настигавшего его всадника, торопливо извлек из-под беседки пролетки завернутый в грубую холщовую тряпку новенький браунинг и еще торопливее сунул его в правый карман потертых своих галифе защитного цвета.

Как ни рысист, ни резв был серый в яблоках конь, а гнедой, неказистый на вид маштачок, пришпоренный всадником, оказался, видать, порезвее. Не прошло и десяти минут, как всадник, ринувшийся в погоню за путником, уже готов был, как говорят кавалеристы, «повиснуть на его плечах», и тот, не видя, а чувствуя его стремительное приближение, подумал: «А зачем это, собственно, я удираю? Глупо!» И, трезво подумав так, он резко осадил разгоряченного до бешенства иноходца и в это же мгновение встретился взглядом с поравнявшимся всадником.

Было что-то тревожно-напряженное в их коротких, испытующе-настороженных взглядах, в молчаливой заминке и даже в вымученных улыбках, которыми обменились они в первое мгновение встречи.

Пожилой, похожий на матерого ярмарочного конокрада чернобородый человек, молодцевато сидевший в добротном казачьем седою, слегка привстав на стременах, вместо приветствия сказал, кивнув на серо-сивого

иноходца:

-Хорош, ничего не скажешь! Донских али орловских кровей?

-Метис. Середка на половинке…— с деланным равнодушием ответил путник.

-Ну-с, тогда — мое вам почтение! — сказал всадник, церемонно приподняв над тронутой проседью головой широкополую войлочную шляпу.

- Здравия желаю…— холодновато откликнулся путник.

— А я на орлов сейчас любовался. Вот битва — страсти!

— Да, схватка смертельная. Я тоже глядел.

— Жуткое дело, как они друг дружку соборуют — дух захватывает!

— Люоопытно, какую добычу они не поделили?

— Дело не в добыче — в ярости!

— Что ж, известное дело — хищники. Птица дурная. Так сказать, кровожадная.

— Не дурней и не кровожадней нашего брата…

— Это как понимать? — спросил путник с пролетки, инстинктивно касаясь правой рукой спрятанного браунинга.

— Понятие немудреное. Мало ли в нашей степи варначья с такой же орлиной хваткой?

— Да. Это так, конечно. Коли водятся курицы, найдутся на них и беркуты…— охотно согласился со всадником путник, посмотрев на него при этом чуть прищуренными, зеленовато-бутылочными глазами.

Они ехали теперь шагом. Добыв из-за пазухи некогда роскошный бархатный кисет с потускневшей бисерной вышивкой, всадник набил из него желтым листовым табаком немудрую, хорошо обкуренную трубку, а затем, протянув кисет спутнику, предложил:

— Потчуйтесь. Табачок — я те дам! Доморощенный. С девятой гряды — от бани. На экспорт идет, не шутите. За золотую валюту!

— Покорно благодарствую. Не занимаюсь.

— Во как! Аль старовер?

— Никак нет. Православный. Русский.

— Православный — это хорошо. Русский — еще лучше. И далеконько, полюбопытствую, путь держите?

— Не ахти как далеко. В райцентр, как говорится. В станицу.

— И издалека?

— Да. Не близкое дело…

— Не с хутора Арлагуля? — все настойчивее допытывался всадник.

— Примерно да.

— Это как же — примерно?

— Постоянного жительства там не имею…

— А где же постоянное?

— А вы, собственно, кто таков? Сперва полагалось бы познакомиться,— назидательно оговорил он всадника.

— Знакомство наше теперь от нас не уйдет,— проговорил с многозначительной усмешкой всадник и тут же спросил: — А арлагульского дурака Епифана Ока-това знаете?

— Отчего ж дурака? Скорее наоборот,

— Ну, нет. Дурак. Сам рехнулся по старости лет — туда ему и дорога. Да ведь он, подлец, и чадо свое в рисковую игру впутать, есть слух, задумал.

— О какой игре речь? Этого я ничего не знаю…

— Неужли? Ну ладно. Не в этом дело. Вы правильно меня осадили. Сперва полагалось бы нам назваться… Я-то, к примеру, насчет вас, может быть, и догадываюсь. А вот вы насчет меня — вряд ли,— развязно протянул всадник, и опять многозначительная усмешка скривила спекшиеся полные его губы, а в темных глазах вспыхнули и погасли не то злые, не то озорные огоньки.

— Помилуйте, я вас впервые вижу. Думаю, и вы меня тоже? — заметил на это спутник.

— Видывать не приходилось. Это правильно. А слышать — слыхивал. Не Татарников? — коротко, в упор, чуть приглушенным голосом спросил всадник.

Едва уловимая тень тревоги скользнула по худому, монгольского склада лицу седока в пролетке, и всадник, заметив это, тотчас отвел от него свои темные, глубоко запавшие глаза.

— Да, Татарников,— твердо выговорил тот в ответ.— Но, позвольте, откуда вы могли узнать меня?

— Слухом земля полнится. Особенно — наша, степная. Знаете про узун-кулак — длинное ухо? Таков уж закон степей — не хранить долго тайны… А меня, значит, не признали? — спросил всадник, скосившись на спутника.

— Я же сказал. Впервые вижу.

Лга. Ну, теперь пора и мне назваться. Я — Боб-рои, Лука Лукич. Старожил тутошний. Станишник. Бывший казак линейного Сибирского войска. Это — по прежнему, так сказать, сословью. А по нынешним временам — зажиточный человек. Мужик себе на уме. Плюс —с достатком,— не поймешь как, в шутку или всерьез, сказал всадник, протягивая спутнику тяжелую, с тупыми, короткими пальцами руку,

— Татарников, Алексей Ильич,— назвал себя полностью спутник, ответив Боброву слабым рукопожатием.

Некоторое время они ехали молча. Мерно покачиваясь в седле, Лука Лукич озирался по сторонам, точно

пытаясь разглядеть в подернутой сиреневым сумраком степи нечто видимое ему одному. Потом он негромко заговорил, будто вслух размышляя сам с собою:

— А я вот все на своей фамильной каторге день-деньской маюсь. Да и ночь придет — ни сна ни покоя. С ног сбился. Голова как чертова мельница гудит. Вот лихое время пришло! Куды ни сунься — там и беда. Тут табаки не пасынкуются — экспортный сорт теряют. Там дюжину баранов в отаре нынешней ночью волки опять задрали… С паровой мельницы доносят — жернова лопнули… А сейчас вот с дальней своей заимки скачу. Там — надо же притче такой случиться! — мои дураки работники мертвое тело в степи нашли. Вместо того чтобы с миром втихую его земле предать, они, язви их в рот, хай на всю степь подняли. Благо, сам вовремя подоспел. Зарыли мы его, благословясь, в одном лесном овраге, и концы в воду! Дело обыкновенное. Не в диковинку…