Я, Богдан (Исповедь во славе)

Чарнота на слова Вешняка не откликнулся, а латынь Тетери задела его за живое.

- Ты себе верь или не верь, - презрительно кинул он Тетере, - мне лишь бы гетман мой верил, вот как!

- Всегда ли они такие? - шепотом спросила меня Матронка.

- А какими же хотела их видеть? Жалуются, возмущаются, гневаются, плачут, мучаются, проклинают, угрожают и обвиняют друг друга и весь мир, а гетман за всех должен просить, требовать, оправдываться, объяснять. А потом все просят: помоги. Помоги одолеть врагов и собственную слабость, помоги жить, помоги умереть, помоги перейти в вечность.

- Мне страшно, - прошептала еще тише она.

- Чего тебе страшно, дитя мое? Испугалась этих воинов? Да ведь они как дети - добрые душой, чистые сердцем, а благородством никто в мире с ними не сравнится.

- Страшно возле тебя, - сказала она.

- Как это? Что молвишь? Или я не сумею защитить тебя от всех бед?

Может, это Переяслав так подействовал на Матронку? Вспомнила свое сиротство и все вспомнила, не спасала от воспоминаний и пани Раина, которая сидела поблизости от нас и играла глазами на моих полковников, не спасал ее даже я в своей славе и всемогуществе. Чем тут поможешь?

Я встал из-за стола, протянул кубок, чтобы джура наполнил его, пригласил товарищество:

- Панове братья! Пили уже и за мое здоровье, и за здоровье гетманши Матрегны, и за все добро и богатство для всех нас. Но еще раз прошу вас выпить за гетманшу нашу Матрегну, чтобы ей хорошо было среди нас, а мы с нею будем как один, ибо она теперь дочь и мать наша! Слава!

Я поцеловал Матронку, прежде чем выпить, подняв ее на одной руке, легонькую девчонку, счастье мое и радость наибольшую. Поцеловал ее в чело, и оно было холодное, как лед. Чело - монастырь, стан - молодой тополь, волосы - дождь, ладони - снег, уста - смех, глаза - плач, так дивно была она создана - на радость мою или на горе?

Старшины же мои шли к Матронке, как на богомолье. По нашему древнему обычаю несли дары. Нечай клонил свою негнущуюся шею и клал к ногам гетманши целые вороха драгоценностей. За ним шел Богун, светя своими умными глазами. Потом левобережные полковники подошли с поздравлением и подарками. Джелалий бросил на гору своих подарков даже подшитый соболями кафтан, полученный им от султана, еще и запел, пританцовывая:

Коли б не тая горiлица, не тая мокруха,

Не так хутко я збавився б вiд свого кожуха...

Я обнял и поцеловал Филона, задержал его возле себя, хотел сказать Матронке, что это за человек и какой человек, но только развел беспомощно руками. А тут уже подходил Чарнота, сверкая своими черными глазами, вел за собою десяток молодых пахолков, которые на вытянутых руках несли подарки, припевал, как Джелалий:

Мене дiвки пiдпоїли,

Жупан менi пiдкроїли..

- Успокоилось ли твое сердце? - тихо спросил я Матронку.

- Не знаю. Ничего не знаю, - промолвила она.

Боялась чего-то неизвестного мне, и тут я был бессилен со всей своей гетманской властью, потому как и наивысшая власть, доходя до души человеческой, становится беспомощной.

- Со мной ничего не бойся, - сказал я Матронке с несвойственной мне самоуверенностью.

- А без тебя?

- Не будешь без меня никогда.

Не нужно было говорить этих слов, но уже сказал и махнул товариществу своему дорогому, чтобы запевали песню. Может, хотя бы снова те же "Бережечки" или же "У гаю, гаю, чабан вiвцi зганяє". Еще в "Роксолании" Клёновского рассказывается об этой нашей старинной песне, как летит на белом коне чабан к дивчине, которая его причаровала. Прилетел и я на белом коне к своей любови.

Надолго ли? И возможна ли любовь на тех вершинах, на которых я оказался? Хотел, чтобы была там любовь, а то как же иначе?

Был я добрым в тот вечер, хотел быть согласным со всеми. Выговский предостерегает, чтобы не принимал никаких послов, пока не прибудут комиссары? Согласен. Пани Раина жаловалась на неучтивость моего сына Тимка? Я подозвал его к себе, обнял, спросил тихо: "Хочешь, пошлю тебя в Молдавию?" - "А чего я там не видел?" - "Говорят, у Лупула дочь красы невиданной". - "А что мне ее краса?" - "Захочешь - станет твоей женой".

Он оторопело посмотрел на меня. Как ни пьян был, а показалось ему, будто я говорю неразумное.

- Хорошо, - сказал я ему. - Еще поговорим об этом.

Так прошла эта ночь в моих попытках творить благодеяния, а потом я стал ожидать королевских комиссаров, то есть согласился с советами Выговского.

Кисель со своими приятелями из Фастова поехал на Триполье, там перебрался через Днепр и заночевал в Воронькове.

Я надумал принять комиссаров с почестями. Выехал навстречу им за город с Матроной в санях, с полковниками и старшинами, под знаками, белым бунчуком гетманским и красной запорожской хоругвью. Усадил к себе в сани Киселя, и так въехали в город. Из двадцати пушек ударили в знак приветствия, пан Адам растрогался, называл меня милым приятелем (в который уже раз!), призывал прижать к сердцу все духовные сокровища народа, позаботиться о его вере и будущем. Чья бы корова мычала, а его бы молчала! Но я до поры до времени сдерживался, чтобы не расхолодить пана сенатора, пригласил его с комиссарами к себе на обед, дал время для устройства со всеми панскими удобствами (но и не давал слишком много времени, чтобы не поняли, как рассовал их по всему Переяславу да еще и окружил казаками, будто для обеспечения комиссарского спокойствия).

На обеде, как только я пригласил Киселя сказать слово, он начал орацию, передавая мне и всему войску ласку королевскую и хвалясь, что привезли они от Яна Казимира клейноды для гетмана, но тут Джелалий без церемоний прервал его суровой речью:

- Король как король, потому-то мы и поставили его над вами. Но вы, королята, князья и сенаторы, броите много - и уже столько наброили! И ты, Кисель, кость от костей наших, отщепился и пристал к ляхам.

Я попытался урезонить Филона, но он, махая перначем под самым носом у пана Киселя, кричал так, что полковникам пришлось успокаивать его и отталкивать от побледневшего пана сенатора, которому изменил его рыцарский дух, коим он так любил хвалиться повсюду.

- Привезли сии игрушки, - кричал Джелалий уже из-за спин старшинских, хотите одурачить казаков, чтобы снова взнуздать? Нужно оружием, а не словами кончать дело! Имейте вы свою Польшу, а Украина пусть казакам будет!

- Видишь, пан Кисель, - сказал я, - услышал ты лишь одного моего полковника, а из них каждый как порох, - не знаешь, когда и взорвется. Так как тут начинать комиссию, не смягчив хотя бы малость мятежных душ сих? Нужно вам будет подождать, пока я приму послов иноземных и дам им отпуск, потом, может, и возьмемся за свое дело.

- Но ведь комиссия не может ждать! - воскликнул пан Смяровский, давний мой знакомый из-под Замостья.

Я посмотрел на него спокойно, но тяжело. Помнил его ненавистные слова про Кривоноса. Может, и сюда напросился, чтобы сводить счеты с Кривоносом? Так нет уже Максима, нечего и искать. А тот князь Четвертинский? Тоже будет вспоминать свои кривды и своего брата, убитого в Нестерваре горячими головами, и невестку свою, ту белую княгиню, которая так пришлась по душе Максиму? Так нет же Кривоноса уже теперь ни для кого, а эта белая княгиня, говорят, уже нашла себе какого-то шляхтича и утешилась в горе своем двойном.

На кого из комиссаров ни смотрел я, в каждом вычитывал ненависть к нам и презрение, так почему же должен был уважать их сам?

- Не могут ждать послы иноземные, - промолвил спокойно. - Ведь прибыли издалека и от чужих властелинов. А мы - свои, в своей державе, у себя дома, так куда же нам спешить? Пью за ваше здоровье, панове комиссары, и на этом конец ныне, а что завтра будет - увидим.

А завтра ждал я прибытия посла московского, подьячего Василия Михайлова, но он был и не посол, а только гонец, который должен был присмотреться к нам, убедиться в нашей силе, мне же передать, что вскоре прибудет ко мне настоящий посол от самого царя с письмами и надлежащими наставлениями.