Атосса. Император

Сухой смех раздался вслед уходившему юноше.

У входной двери он нашел своего хозяина Папия, который слышал все, что произошло между ним и императором.

Войдя к Дориде, Поллукс вскричал:

— О, мать, мать! Какое утро и какой вечер! Счастье не что иное, как порог несчастья.

XI

В то время как Поллукс со своей огорченной матерью дожидался возвращения Эвфориона, а Папий старался втереться в милость императора, делая при этом вид, что он все еще принимает его за архитектора Клавдия Венатора, Элий Вер, которого александрийцы называли поддельным Эротом, претерпел много серьезных испытаний.

В послеполуденное время он побывал у императрицы, чтобы убедить ее посмотреть с ним на веселое движение народа, хотя бы сохраняя инкогнито; но Сабина была не в духе, объявила, что она больна, и уверяла, что шум волнующейся толпы может убить ее. У кого есть такой оживленный рассказчик, как Вер, тому незачем подвергать себя пыли, городским испарениям и реву толпы.

Когда Луцилла стала просить мужа вспомнить о своем положении и, по крайней мере ночью, не смешиваться с возбужденными толпами, императрица поручила ему осмотреть все, что есть в празднестве замечательного, и в особенности обратить внимание на такие вещи, которые можно встретить только в Александрии и нельзя встретить в Риме.

После захода солнца Вер прежде всего посетил ветеранов двенадцатого легиона, бывших вместе с ним в походе против нумидийцев, которым он давал пир в одном трактире как своим добрым старым товарищам.

Целый час он пил с храбрыми стариками; затем оставил их, чтобы посмотреть ночью на Канопскую улицу, находившуюся в нескольких шагах от трактира.

Улица была ярко освещена факелами и лампами, большие дома позади колоннад выделялись богатейшими праздничными украшениями; только самый прекрасный и величественный из всех них был лишен какого бы то ни было убранства.

Он принадлежал еврею Аполлодору.

В прежние годы из его окон свешивались прекраснейшие ковры, он был так же богато украшен цветами и лампами, как и дома других живших на Канопской улице израильтян, которые проводили этот праздник вместе со своими согражданами-язычниками так весело, как будто они были склонны чествовать великого Диониса с не меньшим усердием, чем эти последние.

У Аполлодора были особые основания держаться на этот раз вдали от всего, что было связано с праздничною суетою язычников. Не чувствуя, что эта устраненность может подвергнуть его серьезной опасности, он спокойно оставался в своем убранном с княжеским великолепием жилище, которое казалось скорее построенным для какого-нибудь грека, чем для еврея. Это в особенности относилось к перистилю мужской половины дома [121], где находился теперь Аполлодор. Картины на стенах и на полу этого прекрасного помещения, полукрытый потолок которого поддерживался колоннами из ценного порфира, изображали сцены любви Эрота и Психеи. Между колоннами стояли бюсты величайших языческих философов, а на заднем плане залы виднелась прекрасная статуя Платона.

Между портретами, изображавшими греков и римлян, был только один портрет еврея, да и то Филона [122], чьи выразительные и чистые черты напоминали знаменитейших из его греческих собратьев по духу.

В этой прекрасной комнате, освещенной серебряными лампами, не было недостатка в удобных ложах, и на одном из них возлежал Аполлодор, хорошо сохранившийся пятидесятилетний мужчина, и кроткими умными глазами следил за движениями статного престарелого единоверца, который, оживленно разговаривая, ходил взад и вперед перед ним. При этом руки старца никогда не оставались спокойными. Он то делал ими быстрые движения, то поглаживал свою длинную бороду, белую как снег.

Против хозяина дома сидел какой-то сухощавый молодой человек с бледными, в высшей степени правильными и изящными чертами лица и черными как вороново крыло волосами на голове и на подбородке. Взор его темных огненных глаз был устремлен вниз. Он водил палкой по мозаичному полу, между тем как старик нападал на Аполлодора, изливая на него поток своей горячей и плавно текущей речи.

Аполлодор часто покачивал головою в ответ на утверждения старика, вставляя по временам краткие возражения.

Можно было заметить, что слова старика произвели на него тягостное впечатление и что эти два совершенно различных человека ведут спор, который не может привести ни к какому удовлетворительному результату. Ибо, хотя оба говорили на том же греческом языке и исповедовали одну религию, они во всех своих мыслях и чувствах исходили из воззрений, настолько отличающихся друг от друга, точно спорящие вышли из совершенно разных общественных кругов.

Когда оба бойца стоят так далеко друг от друга, то они только скрещивают оружие, но дело никогда не доходит до кровавых ран, и не может быть речи ни о победе, ни о поражении.

Дом Аполлодора остался сегодня неукрашенным ради приезда старика и его племянника. Рабби Гамалиил, прибывший накануне из Палестины к своим александрийским родственникам, осуждал всякое сношение с язычниками и, наверное, оставил бы дом Аполлодора, если бы последний осмелился украсить свое жилище по случаю празднества, посвященного ложным богам. Племянник Гамалиила [123], рабби Бен-Иохай [124], пользовался славой, которая немногим уступала славе его отца — Бен-Акибы [125]. В то время как последний слыл величайшим мудрецом и истолкователем законов, его первородный сын был превосходнейшим астрологом и лучшим между евреями знатоком движения небесных светил.

Принимать под своей кровлей высокомудрого старца Гамалиила и знаменитого сына великого отца было большой честью для Аполлодора, который в часы досуга охотно занимался учеными предметами, и он сделал все, что мог, для того, чтобы пребывание в его доме было им приятно.

Специально для них был куплен настоящий еврейский повар, вполне знакомый со всеми требованиями израильского закона о кушаньях. Он на все время пребывания гостей в доме должен был заменить прежних греческих поваров Аполлодора и приготовлять блюда только согласно еврейскому обряду.

Взрослым детям Аполлодора было запрещено во время присутствия знаменитой четы приглашать в дом своих друзей-греков и говорить о празднике. Повелевалось также избегать упоминания имен языческих богов в разговоре; но Аполлодор первый нарушил это предписание.

Дело в том, что он и все его александрийские товарищи по вере и по общественному положению получили греческое образование, чувствовали и думали на эллинский лад и оставались евреями только по имени. Хотя вместо олимпийских богов они и веровали в единого бога своих отцов, но этот единый, которому они поклонялись, не был уже всемогущим гневным богом их народа. Это был образующий и оживляющий Вселенную дух, известный грекам из учения Платона.

Пропасть, отделявшая Аполлодора от Гамалиила, расширялась с каждым часом их совместного пребывания в одном доме, и натянутость отношений александрийца и мудрецов Палестины выросла до крайней степени, когда обнаружилось, что старый родственник привез своего племянника в Египет, чтобы посватать за него дочь Аполлодора.

Но прекрасная Йемена была менее всего расположена выйти замуж за серьезного, строго правоверного человека. Отечество ее народа казалось ей варварской страной, молодой ученый внушал ей страх, и, кроме того, ее сердце не было свободно. Оно принадлежало сыну алабарха, главы всех евреев в Египте; этот юноша имел лучших лошадей во всем городе, одержал несколько побед на ипподроме и отличал ее среди всех других девушек.