Мы не пыль на ветру

— Не дорога, а сплошная хвороба, ее надо было закрыть еще три года назад…

Когда стрелочник ушел, из соседней комнаты выглянули две головенки — два мальчугана в ночных рубашках. Мать снова загнала их в постели, а Хильде сказала:

— Ох, девочка, сдается мне, вы жили очень даже близко. У тебя так заострилось лицо, как у твоего больного.

Хильда ответила деловито:

— Да это когда еще было-то…

Но хозяйка не удовлетворилась таким ответом, ей захотелось узнать поподробнее — откуда родом «этот симпатичный парень», кто он по профессии, женат ли, нет ли у него, чего доброго, детей… И просила не винить ее за назойливые расспросы. В такой глуши поневоле сделаешься любопытным. Хильда рассказала, что они познакомились после войны, парень он неплохой, и между ними кое-что было, чего греха таить. А потом они разошлись.

— Так вот все и идет…

Хозяйка развела огонь в плите.

— Иногда все идет кувырком, — сказала она, — иногда человеку нужно упасть с поезда и раскроить себе череп, как яичную скорлупу, чтобы снова все пошло складно да ладно. Иногда мужчинам полезно кровопускание. Мой только тогда и остепенился, когда переболел дизентерией в Крейцнахе… — Тут она спохватилась, что ей надо выйти встретить рабочий поезд. При этом она даже не глянула на часы, да и поезда еще не было слышно. Когда поезд прогромыхал мимо, Руди на мгновение открыл глаза. Но взгляд у него был тупой и бессмысленный, он не узнал Хильду, хотя она склонилась над ним.

— По-моему, он приходит в себя, — сказала Хильда, когда хозяйка вернулась.

— А ты его окликни, — посоветовала та. — У тебя нет для него какого-нибудь имени, прозвища, чтоб знали только вы двое?

Нет у Хильды такого имени. А зовут его Руди. Хозяйка склонилась над изголовьем и шепотом окликнула Руди. Но он но открыл глаз. Он простонал, словно в глубоком сне. «Анна!» — простонал он. И при этом дрогнула на его лице застывшая маска, та маска, которую накладывает испуг пли ужас. Живая осознанная боль проступила сквозь нее.

— Ага, значит тебя зовут Анна, — засмеялась молодая женщина и, когда Хильда рассеянно кивнула, засмеялась еще громче.

— Да, теперь я вижу, как далеко от тебя живет в мыслях этот полумертвец.

Хильда смочила в тазике еще одно полотенце.

А Руди снова простонал из своего далека:

— Анна, сними матроса со стены, видишь портрет там, в углу…

Молодая женщина заметила уже с долей неодобрения:

— Ах, у вас поблизости еще и матрос живет…

Хильда переменила компресс.

— Он бредит, фрау…

— Лизбет, зови меня просто Лизбет…

Мальчишки запустили чем-то в дверь, туфлей наверно.

— Вот негодники, вот бесстыдники! — Мать вышла отругать сыновей.

Из спальни донесся ее голос — голос новой Лизбет:

— Дина, ты только полюбуйся! Ну что ты скажешь!..

Хильда заглянула в дверь и не обнаружила злоумышленников. Обе детские кроватки были пусты. Зато на родительской кровати что-то шевелилось под одеялом. Но мать не желала допускать никаких поблажек. Шлеп одного, шлеп другого, и марш но местам. Когда женщины вернулись в комнату, новая Лизбет сказала:

— Не поддавайся на такие проказы и не верь слезам, когда у тебя у самой будут дети. Раз мать сказала — значит, все. Раз отец сказал — тем более. Только не давай ему слишком много говорить, если он похож на моего. Мой или командует, или расходится как ребенок. У него семь пятниц на неделе. И смотри, зарабатывай хоть немного, не то твой господни и повелитель задерет нос.

Неужели все Лизбет говорят одинаково? А Руди бродит по-прежнему:

— Сними, выкинь… и собачий жетон тоже выкинь… и все, все…

Он задвигал пальцами свободной руки, словно хотел что-то сорвать с шеи. Хильда глянула и снова увидела глубокие царапины на его коже, раны, которые никогда не затянутся, никогда, никогда…

Но окончательные результаты всестороннего обследования Хильде суждено было узнать здесь, в строгой, но приветливой комнатке дежурной сестры. Молодая сестра из приемного покоя — существо цветущее и самоуверенное, с чуть тонковатыми икрами, но зато с вызывающе белокурыми локонами под крахмальной шапочкой, существо, щедро наделенное практической смекалкой, — сразу заметила и утомленный вид и прежде всего мокрое платье Хильды и просто-напросто увела се за собой, сюда, в симпатичную, строгую комнату, где было высокое окно и подпитые красно-желтые шторы на нем, был стол, стул и букет астр, и шкафчик для медикаментов, и аптечка, и зеркало над пузатым керамическим умывальником, и застеленная кожаная кушетка и неистребимый запах неправдоподобной чистоты, против которой бессилен даже горький аромат свежего солодового кофе. Молодая сестра не желала слушать никаких возражений, мало того, она приказала Хильде снять с себя все мокрое — жакет, пуловер, юбку, зеленый платок — и унесла в сушилку.

— А чтоб вам не смущаться, если заглянет кто-нибудь из докторов, наденьте этот халат, его все равно пора стирать.

Послушно, как ребенок, перекинула Хильда мокрые вещи через спинку стула, выслушала приказ «выпить чего-нибудь горячего и непременно лечь». Кушетка, правда, жестковата, но на жесткой постели слаще спишь, и, кроме того, это сохраняет фигуру. Застегивая на спине у Хильды пуговицы халата, молодая сестра не упустила случая всласть поболтать.

— Не беспокойтесь, вашего больного мы живо заштопаем. Вы себе даже не представляете, чего только не насмотришься в наши дни. Вчера, например, к нам доставили двадцатилетнего парня — ребеночек надумал полакомиться опарой для блинов. Сыновья теперь сплошь да рядом тащат хлеб у матерей прямо из рук. Но этого постигла неудача: муку-то брали на черном рынке, и она была наполовину перемешана с гипсом…

Поскольку Хильда не выказывала ни малейшего желания поддержать беседу, сестра, ничуть не обескураженная, продолжала:

— Моя бы воля, я пошла бы работать в полицию. Предупреждать болезнь легче, чем лечить. У меня муж служит в полиции. Ну и важничает же он, доложу я вам. Сестричка, говорит он мне, сестричка, не суй свой нос не в свое дело. Мужчины пусть работают кулаками, а женщины пусть кормят детей кашкой. Вы бы позволили вашему другу — или кем он вам приходится — так с вами разговаривать? Вот говорить комплименты — на это они мастера. Ваш больной, я думаю, тоже лицом в грязь не ударит, верно ведь?..

И тут же без всякого перехода сестричка обзывает себя балаболкой, вихрем вылетает из комнаты и возвращается с фаянсовым кофейником, достаточно объемистым, чтобы напоить целую палату. Из аптечки она достает холодные гренки и повидло. Накрывает на стол, походя сдвигает лиловые астры в сторону, поближе к свету. За высоким окном дремлет еще во всех углах и закоулках дождливое утро. В первый раз со времен своего детства Хильда ощущает неодолимое желание протянуть руки к незнакомо-родной девочке-ровеснице, почувствовать на своей щеке прикосновение чужой щеки. Но сестрица при всей своей дружелюбной заботливости держит ее на расстоянии словечком «вы». Пусть это «вы» звучит по-дружески, не повелительно — знай, мол, свое место, — как звучало оно раньше у всяких унтер- и обер-фюрерш «женской службы трудовой повинности» — Хильда предпочитает сунуть руки в глубокие карманы халата. Тут сестричка поворачивает ее перед зеркалом раз, другой и восклицает:

— А вам идет! Если бы ваш больной увидел вас в таком наряде, он решил бы, что попал на седьмое небо и что перед ним взаправдашний ангелок!..

Сестричка рассмеялась, перекинула через руку мокрые вещи Хильды, заметила в кармане жакета кошелек и письмо без конверта, выложила то и другое на стол и велела Хильде позавтракать и лечь наконец спать — все равно, пока больного отвезут на рентген, наложат гипс да сделают перевязку, пройдет немало времени. Здесь ее никто не потревожит. В это время во всех отделениях немыслимая горячка.

— Утренний час ждет с градусником нас, — пошутила сестричка. На пороге обернулась и строго предупредила: Ну, смотри у меня…