Проигравший. Тиберий

— Мне кажется, цезарь, ты слишком много внимания уделяешь общественному мнению, — сказал как-то раз Приск, — Даже здесь, наедине со своими малютками и со мной, ты немного скован и, когда внедряешься — ну хоть вот в нее, — он похлопал по розовому задику лежавшей рядом обнаженной девчонки, — думаешь о том, какими глазами на тебя станут смотреть твои импотенты-сенаторы.

— Ты, пожалуй, прав, — ухмыльнулся Тиберий. — Но, может быть, это происходит оттого, что я ни на секунду не забываю о том, что я император?

— Это должно заставлять тебя становиться твердым, когда это нужно, вот и все, — сказал Приск, — То, что ты делаешь, твоим подчиненным нравится и восхищает их. А если кому-то не нравится, то выгони его и назначь нового, человека более широких взглядов. Или относись к своим слабостям, как Алкивиад к собачьему хвосту.

— Какому еще хвосту? — заинтересованно спросил Тиберий.

— Алкивиад — юноша, не желающий признавать никаких ограничений для себя, тоже страдал от мнения окружающих. Или, скажем, не страдал, а испытывал некоторые неудобства. И вот в один прекрасный день ему это надоело, он пошел на городскую площадь, поймал бродячую собаку и оторвал ей хвост — под ахи и охи всей публики, разумеется. И потом всегда носил этот хвост привязанным к своему поясу, чтобы о его жестоком поступке всегда помнили.

— Зачем?

— Да это же ясно. Алкивиад сам это и объяснял друзьям: «Пусть всякий раз, когда меня видят, вспоминают о той бедной собачке. Зато не будут вспоминать кое о чем похуже!» Неплохо придумано, цезарь?

— На что ты намекаешь, Приск? — Тиберий нахмурился. — Что у меня на совести есть неблаговидные поступки?

— О цезарь, разумеется нет! Неблаговидность поступков зависит от того, как к ним относятся другие люди. Ты же знаешь, что Брута и Кассия — уж прости, что упоминаю их имена, — одни считали героями, другие — злодеями. А суть их деяния не менялась. Вот и посуди: какова цена будет тому, что граждане Рима узнают о том, что их император любит маленьких девочек? Да большинство завидовать станет — что я, не знаю своих сограждан? И эта зависть — или осуждение, кому как понравится — станет занимать все их пустые мозги. И никаких больше неблаговидных поступков им и знать не захочется.

Тиберий оказался учеником на редкость способным. Узнав от Сеяна, что огласка писем Августа не имела последствий — никто в сенате даже словом о них не обмолвился, — он вернулся в Рим с желанием поразвлечься и как следует растормошить общественное мнение. Он дал себе слово больше не стесняться и поступать так, как хочется, а не так, как того требуют условности. Если ему понравится чья-то жена или дочь — он возьмет ее, пусть даже это будет на улице средь бела дня. Если ему понравится маленький мальчик, играющий на площадке со сверстниками, он возьмет его прямо на глазах у сверстников и их учителя. Да хоть бы ему понравилась коза какой-нибудь простолюдинки-молочницы — или, наоборот, чем-то не понравилась, — то разве он, как император, не имеет права тут же овладеть этой козой или приказать телохранителям-германцам ее зарезать? А также зарезать и бабу, если ей вздумается поднять шум.

Одной из первых жертв Тиберия стала женщина по имени Маллония. Он выбрал ее не потому, что она так уж сильно распалила в нем похоть, но потому, что, встретив ее на улице, Тиберий был разгневан, когда увидел, каким неприязненным взглядом она его окинула. Судя по всему, Маллония уже знала о пристрастиях императора. Тиберий последовал за этой благочестивой женщиной до ее дома, затем вошел следом, захватив пять гвардейцев-батавов с собой, а остальным приказав караулить снаружи. Дома у Маллонии были кроме нее только два ее малолетних сына и слуги, которые, конечно, не могли противостоять звероподобным германцам. Тиберий надменно предложил испугавшейся, но державшей себя в руках женщине выбор — или она отдастся сама, или отдаст кого-нибудь из сыновей. Маллония, видя, что старый пакостник не шутит, отдалась ему на глазах охранников — страх за детей оказался сильнее брезгливости. Тиберию же было мало просто насытиться и уйти — он начал принуждать Маллонию к неким неприемлемым для римской матроны вещам, к которым его пристрастили шалуны спинтрии и Приск. Маллонию спасло лишь то, что она, не выдержав позора, упала в обморок, а Тиберий не любил обморочных.

Но спасение Маллонии от надругательств не стало ее спасением вообще. На следующий же день по приказу Тиберия Сеян организовал донос на нее по обвинению в прелюбодеянии, а заодно и оскорблении величества. Хотя эта история уже была известна всему Риму, ни один из сенаторов не посмел возразить против привлечения несчастной женщины к суду.

Тиберий, которому уже было шестьдесят восемь лет, никогда еще не чувствовал свою власть и почти божественное могущество с такой остротой. Ощущение было удивительным: можно все и не следует ничего бояться — ни мук совести, поскольку ее нет, ни мести закона, так как нет законов, кроме твоего желания, ни людского презрения, потому что на людей наплевать. Тиберий принял в суде над Маллонией активное участие — главным образом ради того, чтобы полюбоваться рожами других судей, на которых написана восхитительная смесь с трудом скрываемого омерзения, подобострастия, растерянности и облегчения оттого, что под судом находится не их жена или дочь. Тиберий развлекался, постоянно обращаясь к Маллонии с вопросом, не жалеет ли она, что не выполнила его требований, и наблюдал, как другие судьи, не понимая, как им надо поступать, начинают хихикать, словно на представлении скабрезной пьески в ателланском амфитеатре. Наконец Маллония пришла в такое состояние, что перестала бояться даже неминуемой смерти.

— Ты — старый вонючий козел, а не император! — закричала она на Тиберия, не ожидавшего отпора ни от кого, а уж от Маллонии в особенности, — Грязный старик с похабной пастью, вот ты кто! А вы, господа, что собрались здесь и меня судите, — вы ничем не лучше! Надеюсь, что и вашими дочками этот козел попользуется! Все боги, наверное, отвернулись от Рима, раз до сих пор вас не испепелило молнией! А теперь я иду домой, и пусть только кто-нибудь попробует меня удержать!

И она выбежала из здания суда. Действительно, даже гвардейцы не осмелились преградить ей дорогу. Прибежав домой, Маллония попрощалась с детьми, попросила родственников о них позаботиться — муж Маллонии погиб на войне — и заколола себя кинжалом.

На следующий день Тиберий произнес в сенате жалобную речь.

— Вы видите, отцы сенаторы, как меня оскорбляют, — тянул он, едва не плача. — Женщина, испорченная до мозга костей, при всех назвала меня вонючим… нет, я даже не могу повторить того, что она сказала… Я — несчастный больной старик и прошу вас только об одном, если вы не можете меня защитить, то тогда отпустите на покой и позвольте где-нибудь в захолустье тихо дожить до моей смерти, а она, я уверяю вас, уже совсем близко…

Он долго жаловался, а сенаторы сидели на скамьях, не отваживаясь прервать его. Потому что рядом с Тиберием находился Сеян и внимательным взглядом обводил притихшую курию [73], высматривая тех, кто недостаточно сочувствует императору, а значит, является врагом отечества.

Только когда речь Тиберия закончилась, все заговорили. Единодушно сенаторы принялись просить, чтобы он не покидал их, а уж защиту они ему гарантируют. Пусть возьмет себе еще больше охраны, пусть даст сенату дополнительные полномочия, равные императорским, чтобы верный и надежный помощник Сеян мог применять любые меры к любому — будь то хоть консул или жрица девственных весталок. Тиберий, кряхтя и охая, после долгих капризных отговорок, согласился еще немного побыть императором. Немедленно Сеяну были даны полномочия. Растроганные сенаторы устроили по поводу своей победы настоящий триумф — радостные возгласы, всхлипывания и хлопанье дощечек для письма долго еще после ухода Тиберия раздавались под древними, много повидавшими сводами сенатского здания.