Проигравший. Тиберий

В подтверждение своих слов Ливия велела секретарю принести несколько писем. Они были ею заранее приготовлены, и секретарь отлучился за ними ненадолго, но и за это малое время в зале успела воцариться гробовая тишина, несмотря на то что в нем находились одни женщины. Им всем было ясно, что они сейчас узнают какой-то важный секрет.

Ливия, полистав письма, сшитые в изящно украшенную книгу, словно бы наугад выбрала одно, где говорилось об отношении Августа к доносчикам.

«В том случае, — писал Август, — если я подозреваю, что доноситель выдвигает свои обвинения не из чувства истинного патриотизма и гражданской порядочности, а желает прямо или косвенно извлечь из них пользу для себя — я не только не принимаю в расчет его показаний, но ставлю черную отметку против его имени и никогда впоследствии не поручаю ему ответственный пост».

Это был пока лишь намек на то, что Тиберий пользуется ложными доносами ради власти и личного обогащения. Но гостьям уже не нужно было намекать, что Ливия собирается нанести последний удар по сыну. Все слушали затаив дыхание объединенные общим чувством злорадства — и Ливия по лицам присутствующих поняла, что Тиберия ненавидят все без исключения. Она прочитала еще одно письмо, относящееся к тому времени, когда Тиберий хотел возвратиться в Рим с острова Родос. Август в этом послании говорил о том, что он не может побороть неприязни к Тиберию, и удаление его в ссылку считает большим благом для государства. Кроме того, Август писал, что хочет добиться для Ливии почетного титула: «Если меня величают отцом отечества, то мне кажется нелепым, что тебя не величают матерью отечества. Клянусь, ты сделала в два раза больше, чем я, для государственного переустройства. Почему ты просишь меня подождать еще несколько лет, прежде чем обратиться к сенату с ходатайством оказать тебе эту честь?»

Снова не вызывало сомнений, в чей огород брошен этот камушек. Но окончательное направление спектакль, разыгрываемый Ливией, принял, когда она долисталась до одного из последних писем супруга.

Август писал, не скрывая раздражения:

«Вчера, когда я обсуждал государственную политику с Тиберием, дорогая жена, меня внезапно охватило чувство глубочайшего отчаяния и сожаления при мысли о том, что придет время, и эти глаза навыкате станут грозно сверкать на римский народ, этот костлявый кулак станет стучать на него, зубы — скрежетать, огромные ноги — топать. Но я на минуту забыл о тебе и о нашем милом Германике. Если бы я не верил, что, когда я умру, Тиберий будет следовать твоим указаниям во всех государственных делах и, устыдившись Германика, станет вести по его примеру, хотя бы с виду, пристойную жизнь — я бы даже сейчас, клянусь, лишил его наследства и попросил сенат взять обратно все его почетные титулы. Это не человек, а зверь. За ним нужен глаз да глаз».

Прочитав это письмо, Ливия сделала вид, что устала. Прием был закончен. Она не сомневалась в том, что ни одна из присутствовавших на приеме женщин не сможет не рассказать обо всем услышанном своим близким и знакомым. Такой тайной поделиться было и заманчиво и почетно — словно сама имеешь отношение к делам государства.

Среди сенаторов, а также любовников их жен нашлось несколько человек, преданных Сеяну. Они тут же донесли ему о поступке Ливии, и Сеян бросился к Тиберию. Он давно ждал, что это произойдет, и обрадовался — хозяин, раздосадованный тем, что весь Рим теперь знает о содержании этих писем, наверняка согласится с предложением покинуть столицу на некоторое время, до тех пор пока пересуды не утихнут. А кого он оставит вместо себя? Конечно, своего лучшего друга Сеяна.

Так и получилось. Тиберий уехал из Рима и поселился на вилле, расположенной недалеко от столицы, чтобы Сеян мог каждый день навещать его и приносить вести о том, что творится в сенате. Сеяна он назначил своим доверенным лицом, и все вопросы должны были решаться с его участием.

Расслабляться и забывать о нанесенных ему матерью обидах Тиберию помогали его спинтрии, тайком привезенные сюда Сеяном из укромных подвальных комнаток. Все, что происходило на вилле, было надежно укрыто от посторонних глаз — германская стража императора никого сюда не пропускала, кроме Сеяна и еще одного человека — римского всадника по имени Тит Цезоний Приск.

Этот Приск был скандально известен в Риме своим распутством. Он не скрывал пристрастий к различного вида оргиям и устраивал их в своем городском доме, находящемся в густонаселенной части Эсквилинского холма, почти на глазах у соседей. И так всех раздражал, что эти соседи наконец донесли на Приска в сенат — как раз в то время набирала силу кампания в защиту нравственности, развязанная Тиберием. Приска вызвали в сенат, и Тиберий лично кричал на него, обвиняя в нарушении древних и священных норм поведения гражданина. Все думали, что для распутника разнос закончится печально — лишением имущества и высылкой, а то и еще чем-нибудь похуже. Но в тот день Приск, выслушавший обвинительную речь Тиберия, никак не был наказан и покинул здание сената самостоятельно. А вечером Тиберий нанес ему визит, сказав ошеломленному Приску, что хочет лично убедиться — так ли тот распутен, как о нем говорят. Нет ли тут ошибки, в результате которой может пострадать невиновный? Сообразительный Приск мигом понял, что от него требуется, и постарался угодить императору, ноздри которого — он видел — так и раздувались от предвкушения чего-то необычного.

Он казался неистощимым на выдумки, этот Тит Цезоний Приск. Он задействовал всех своих девок и самых выносливых в любви рабов: те совокуплялись перед Тиберием все в новых и новых позах, заставляя императора смеяться (кто и когда видел смеющегося Тиберия?) и одобрительно кивать головой. Танцы голых, трясущих грудями девушек нравились императору, и Приск просто лопнуть был готов от гордости, особенно когда Тиберий уделял какой-нибудь из них особое внимание и брал ее прямо здесь, не стесняясь присутствующих. Веселье продолжалось всю ночь, все утро и закончилось, лишь когда настало время обеда. После этого Тиберий присвоил Приску неофициальный титул — «распорядитель наслаждений».

Вообще Тиберий словно с цепи сорвался, и мало кто знал, в чем причина его неожиданно проявившейся похотливости. Дело было в том, что в Риме тихо скончалась жена Азиния Галла Випсания. Она не смогла пережить смерти своего сына — Друза, с которым ее когда-то разлучили по приказу Ливии. Почти невозможно в это поверить, но она оказывала на Тиберия благотворное воздействие одним только фактом своего существования. Но вот Випсании не стало, и Тиберию больше некого было стыдиться. (Заодно появился повод удовлетворить свое давнее желание — расправиться с Галлом, но с этим Тиберий решил пока подождать.)

Праздная жизнь на вилле доставляла Тиберию такое наслаждение, о каком он раньше и понятия не имел. Это было совсем не то, что безделье на Родосе, — здесь он, ничего не делая, а только развлекаясь со спинтриями, все равно оставался всесильным властителем Рима. И все меньше ощущал стыд. Сеян полностью взял на себя государственные заботы (а их сильно поубавилось, потому что Тиберий как-то свел на нет заботы о провинциях, запретил сменять тамошних наместников, а также префектов и трибунов в войсках. Единственное, за чем полагалось следить, — это за тем, чтобы армии исправно выплачивалось денежное и прочее довольствие. Сытые солдаты не станут бунтовать). А Приск занимался личными потребностями императора.

Тиберия восхищало бесстыдство этого человека, и нравилось ему тем больше, что рядом с Приском даже он чувствовал себя не таким уж испорченным. Он находил удовольствие в беседах с «распорядителем наслаждений». Какие истины тот ему открывал! После этих бесед словно жить становилось легче.

Приск и сам понимал, что сделался для Тиберия кем-то вроде наставника. Его поражало, что император, при всех своих задатках и способностях к самому изощренному разврату, по сути дела, совершенно в нем не искушен. «То, что ты чужд философии распутства, — говорил Тиберию Приск, — лишает тебя львиной доли наслаждения. Всегда стремиться любым путем — и побыстрее — утолить свой похотливый зуд — все равно, что, наспех проглотив несколько ложек меда из горшка, выбросить все не съеденное. А ведь оставшийся в горшке мед способен доставить гораздо больше удовольствия, чем то, что ты получил».