Кудеяр

— В чём же грехи твои, сын мой?

— Бога ради пользуй меня душевно. Грешен я в своих сомнениях: когда читаю Священное писание, умиляюсь и радуюсь, а как оглянусь вокруг — горько плачу от сознания того, насколько далеки мы от воплощения в жизнь главной заповеди Божьей — возлюби ближнего своего как себя самого.

— Сомнения твои напрасны, сын духовный, проистекают они из гордыни, а гордыня есть грех тяжкий. Немало в мире людей, живущих по заповеди Христовой. Разве не читал ты жития святых отцов?

— Читал я многие жития и немало огорчился тем, что святыми угодниками мы почитаем порой тех, кто пренебрегал главной заповедью Христовой. Разве можно поклоняться тем, кто многонародные сёла держал, слуг имел, хлеб с деньгами в рост давал, а недоимщиков судил и кнутьем бил?

— Это клевета на святых угодников! Ничего такого не писано в их житиях.

— То, о чём я сказывал, делал Пафнутий Боровский. Об этом было писано в первоначальном его житии, но ничего не говорится в поновлённом. Разве это не баснословие? Всё начинается с вас, священников. Вам надо пример показывать да и нас учить. Ибо в Евангелии сказано: «Научитесь от меня, яко кроток есмь и смирен сердцем; иго бо моё благо и бремя моё легко есть…». Нужнее всего человеку смирение и кротость. На вас, священниках, лежит обязанность претворения евангельских истин в жизнь. Не дают мне покоя, святой отец, и другие сомнения. Не в том ли беда наша, что очень уж легко избавляемся мы от греха: покаялся на исповеди — и прощён! А коли греха нет, можно сызнова творить зло. Не потому ли никто не следует главной заповеди Христовой?

— Но как же можно без покаяния обойтись? Как не облегчить душевные страдания человеку?

— У латин и того пуще: отдал деньги — и нет греха! А ведь и у нас в народе говорят: «Кто больше даст попу, тому и место в раю». Исповедаться каждый сам перед собой должен, а когда преуспеет в этом, то ни делом, ни помыслом уже не согрешит. К мысленной молитве призывал людей Нил Сорский, а мы молимся раскрашенному куску дерева, ожидая от него помощи себе. Но разве может дерево сделать человека добрым? Доброту рождает душа, спасённая умной молитвой.

Симеон не нашёлся, что ответить.

— Весь закон Божий, — продолжал Матюша, — заключён в словах, призывающих людей любить друг друга, а они как псы голодные грызутся. Разве совместимо с этой заповедью Господней закабаление бедняков богатыми горожанами и помещиками?

— Несовместимо, духовный сын.

— Христос всех братьями называл, а мы рабов-христиан у себя держим в кабале. Я благодарю Бога моего, все кабалы, которые у меня были, изодрал, а людей своих держу добровольно: хорошо кому у меня- живёт, а не нравится — пусть идёт куда хочет. А вам бы, святым отцам, пригоже почаще навещать нас, мирян, и указывать, как нам самим жить, как людей у себя держать, чтобы их не томить.

— О том много слов сказано священноиереем нашей церкви Сильвестром в книге, рекомой «Домостроем».

— А по-Божески ли монахам закабалять крестьян, иметь сёла многонародные? В прошлом году государь хотел было отобрать у монастырей вотчины, а Стоглавый Собор отверг его притязания, ибо церковные мужи всё для себя писали, чтоб им всем владеть — и царским и святительским. А пригоже ли то?

Симеон попал в затруднительное положение: в душе он был согласен с Матвеем, но разве можно попу пойти против Священного Собора?

— Я и сам не ведаю, что ты спрашиваешь.

— А ты бы, святой отец, спросил у Сильвестра, он тебе скажет, а ты мне передашь. Я сам знаю, тебе некогда об этом ведать, в суете мирской ни днём ни ночью покоя не знаешь…

На следующий день Симеон встретился в Благовещенском соборе с Сильвестром и, отведя его в сторону, сказал:

— Вчера был у меня на исповеди необычный сын духовный. Следуя главной заповеди Христа, освободил он принадлежащих ему людишек от кабалы.

— Ведаю, о ком ты говоришь, — о Матюше Башкине, слухи о нём носятся. А то, что он людей своих освободил, так это хорошо: надобно не на словах, а на деле творить добро. Я уже писал в «Домострое» о том, что всех своих людей в Новгороде и здесь, в Москве, освободил.

— Толкует он не только о церковных делах, о многом спрашивает с недоумением, да и сам же ещё учит. Духовный сын многие места из апостольских писаний мне приводил и спрашивал моё мнение. А я и сам не ведаю того, о чём он спрашивает. Тогда Матвей сказал мне, чтобы я у тебя узнал.

Сильвестр задумался. Многое из того, что говорил Матюша Башкин, ему нравилось. Но в окружении царя Ивана Васильевича постоянно шла борьба между придворными. Не воспользуются ли враги его расположением к Матюше? Ведь кое-кто называет Башкина еретиком, требует суда над ним. Надо быть осторожнее.

— Мы вот как, Симеон, поступим. Когда государь вернётся из Коломны, скажем ему о Матюшиных сомнениях, спросим его совета.

Симеон с удивлением глянул в глаза Сильвестра, но согласился.

Редко бывает митрополит у государя, но досконально ведает о всех его помыслах. Люди, хорошо знающие Макария, дивятся его осведомлённости в мирских делах. И никому невдомёк, что обо всех придворных новостях митрополита оповещает Сильвестр: нечасто видят их вместе. Между тем дружба их давняя, со времён пребывания в Новгороде Великом. Оба — большие тру-женики, но в разных сферах: Макарий высоко воспарил, занявшись Великими Четьи-Минеями и Степенной книгой, Сильвестр же ближе к грешной земле со своим «Домостроем». Дивятся люди, простой поп в первосоветниках царских ходит. А ничего удивительного в том нет, ибо прочно подпирает его первосвятитель.

Но сегодня Сильвестр нарушил установленный порядок- лично явился на митрополичье подворье, со слезами на глазах припал к ногам митрополита.

— Прости меня, грешного, владыко! Нет больше сил терпеть гнусную клевету и унижения, выпавшие на мою голову из уст тех, кому я неугоден. Многим нелюбо, что я близок к государю, и потому всеми силами тщатся они отпихнуть меня от него. Силы мои иссякли, дух изнемог. Умоляю, отпусти меня во святую обитель!

Макарий сидел за столом в кресле, перебирал чётки. Живые тёмные глаза его строго глядели на священника.

— Встань, Сильвестр, и скажи толком, кто порочит тебя перед государем?

— Многие в том преуспели, но больше всех дьяк Иван Висковатый. Три года лает он на меня, обвиняя в том, будто я из Благовещенского собора старинные образа вынес, а новые, своего мудрствования, поставил. Не нравится Ивану, как написаны на иконах святые. А я никакой вины не вижу и готов стоять на своём перед Священным Собором. А нынче, как сказывал мне Алексей Адашев, пришёл Иван Висковатый к государю и вновь всячески чернил меня перед ним. Говорил он, будто я и поп Симеон совокуплялись в единомыслии с Матюшей Башкиным, а тот якобы злобствующий еретик, клевещущий на православную церковь, сомневающийся в истинности деяний апостолов, А я ни в чём не виноват. Пришёл ко мне поп Симеон и поведал: в Петров пост на заутрени явился к нему духовный сын необычный и стал задавать недоуменные вопросы, спрашивать толкование многих мест из Апостола, сам их толковал, только не по существу, а развратно. И я о том поведал государю, чему видоками были Алексей Адашев и протопоп Андрей.

— Когда ты сказал государю о Матюше Башкине?

— Сегодня…

— И что же государь?

— Царь Иван Васильевич, выслушав меня, позвал Симеона и спросил: «Матюша Башкин — твой сын духовный?» Симеон ответил утвердительно. Царь сказал: «Вели Матюше изметить воском те места Апостола, которые тот считает неправильными».

— Кровавое колесо покатилось с горы, его теперь не удержать…

— Прости, владыко, коли виноват в чём.

— Ты ни в чём не виноват, Сильвестр.

Глаза митрополита были по-прежнему строги и холодны.

— Жалко Матюшу, по глупости пострадать может он, а человек хороший, добрый.

— У нас на Руси доброта не в чести, всяк почитает себя за провидца, упорствует в своём мнении до драки, до кровопролития. А потом слёзы кровавые утираем… Не в своё дело встрял Матвей Башкин, не ему, мирянину, судить о делах церковных.