Дворец грез

Какой-то еще сохранившей ясность частью сознания я понимала, что с каждым проходящим мгновением я все дальше от угрозы разоблачения, знала, что должна расслабиться и почувствовать себя в безопасности, но вместо этого ужас нарастал, и с ним подступала странная уверенность, что рок уже настиг меня, что каждый мой прожитый спокойный час заимствован или украден из той мирной и полной обещаний жизни, которую я вела хентис тому назад.

Часто, когда я сидела, напряженно вытянувшись, у кушетки или когда только выходила из своего помещения, меня охватывало безумное желание убежать, уйти из гарема и затеряться в садах и полях за городом. Рамзес, Хентмира, Кенна, Гуи, Дисенк, даже мой сын, я могла уйти и избавиться от них, и, беззащитной, невинной и свободной, шагнуть в иссушенную чистоту Западной пустыни, и снова стать ребенком, у которого впереди целая жизнь.

Но это была всего лишь мечта, фантазия об очищении и исцелении, и она умерла, когда солдаты пришли арестовать меня, потому что в действительности невозможно было уничтожить ни вину, ни болезнь моего ка.

ГЛАВА 24

Я ждала, что Дисенк принесет мне утреннюю трапезу, когда двое стражников загородили собой дверной проем. Кормилица уже закончила потчевать Пентауру своим молоком и собиралась уходить, я играла с ним на кушетке, щекоча его пухлый животик, а он заливался смехом. Стражники не постучали и не задержались в дверях. Когда я почувствовала их присутствие и подняла голову, они уже стояли рядом с кушеткой, с мечами наголо и с невозмутимыми лицами. Исходившая от них угроза сразу заполнила маленькую комнату. Сопровождавший их вестник выступил вперед. Пентауру начал плакать, а я схватила простыню, чтобы прикрыться.

— Госпожа Ту, — сказал вестник, — ты арестована за покушение на убийство царя. Одевайся.

Кормилица завизжала, и вестник нетерпеливо обернулся к ней:

— Замолчи, женщина! Забери ребенка в детскую. Поторапливайся!

— Это просто смешно, — надменно сказала я, прижимая Пентауру к груди, а он испуганно посмотрел на меня. — Вы перепутали. Царь пострадал из-за испорченной еды, как мне говорили. — Ноги у меня одеревенели, но я заставила их повиноваться. Соскользнув с кушетки, я отступила назад, держа Пентауру на руках. — Я не верю, что царь приказал вам ворваться ко мне. Предъяви доказательство! — Я набросилась на одного из солдат, который оценивающе рассматривал меня с головы до ног — Опусти глаза! Я царская наложница!

Но он будто не слышал моих слов, а вестник вытащил тонкий свиток папируса и вручил мне.

Я встряхнула его, чтобы развернуть, придерживая сына одной рукой. Это было предписание начальнику дворцовой стражи заточить меня в тюрьму по обвинению в исключительном богохульстве, которым являлось, конечно, покушение на убийство бога, и оно было подписано самим Рамзесом. Его имя и титул были написаны дрожащей рукой, но вполне узнаваемы. Я бросила свиток обратно вестнику.

— Где доказательства? — спросила я.

В ответ он кивнул стражнику, который смотрел на меня. Тот схватил Пентауру, оторвал его от меня и почти швырнул кормилице. Женщина взглянула на меня полными испуга глазами и стремглав выбежала из комнаты. Последнее, что я видела, — прядь непослушных черных волос сына, торчащих над сильным локтем кормилицы, но его плач был слышен еще долго.

— Одевайся, — нетерпеливо повторил вестник.

Я затрясла головой.

— Я не одеваюсь сама, — возразила я. — Я подожду свою служанку.

— Нет, госпожа. — Вестник огляделся и, увидев на кресле одно из моих платьев, которое я бросила, измятое, накануне вечером, схватил его, протянув мне. — Надень это. О тебе позаботятся позже.

Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Хотя сердце мое сильно колотилось и волна слабости накатила на меня, я надменно позволила простыне соскользнуть на пол и, холодно взглянув на мужчин, натянула через голову предложенное платье, медленными движениями разглаживая его на боках. Потом я вопросительно посмотрела на вестника. Он сглотнул, неожиданно улыбнулся мне сладчайшей обезоруживающей улыбкой и поклонился. Я вышла вслед за ним.

Во дворе уже было полно женщин и детей, они замолчали и смотрели, как меня, босую и растрепанную, но с высоко поднятой головой, вели между ними, вестник шел впереди, а двое крепких стражников — по бокам. Мы повернули налево, прошли к помещениям для слуг и, срезав угол по утоптанной земляной площадке, вышли через заднюю калитку.

Я никогда здесь не была, поэтому с интересом осматривалась. Мы оказались на краю огромного открытого пространства, — очевидно, это была площадь для парадов, потому что в конце ее стоял помост. С другой стороны виднелись казармы. Перед ними слонялись солдаты, они занимались полировкой снаряжения  и починкой оружия. Несколько человек играли в какую-то игру с большим мячом, они гоняли его и хрипло кричали. Они не обратили внимания ни на меня, ни на мой конвой. Пройдя мимо них, мы завернули за угол и оказались перед рядом крошечных каморок. Вдалеке слева я успела заметить конюшни. Около них рядами стояли поблескивающие колесницы. Беспощадное солнце освещало сверху эту безрадостную панораму, но я не успела как следует рассмотреть ее. Стражники втолкнули меня в одну из каморок.

— Еду тебе принесут, — сказал вестник, — а служанка доставит необходимые вещи.

Я открыла рот, чтобы задать один из множества вопросов, которые вертелись у меня в голове, но дверь уже захлопнулась, и я осталась одна.

Когда глаза начали привыкать к темноте, я осмотрелась. Стены и пол моей темницы были из иловых кирпичей, грубых и темных. В комнате стояли древняя кровать и простой стол — больше ничего. Сквозь маленькое квадратное окошко в двери проникало немного света, и я бросилась к нему, только чтобы увидеть, как двое стражников, что привели меня, заняли места по обе стороны двери.

Я вернулась к кровати и села. Меня арестовали. Я стала узницей несколько другого рода, чем была в гареме. Однако я не отчаивалась, на самом деле та ужасная тревога, в которой я жила в последнее время, постепенно ослабевала. Это были временные неудобства. Не важно, какие подозрения могли пасть на меня, прямых доказательств, которые могли бы связать меня с покушением на убийство царя, не было. Если, конечно, Паибекаман был начеку и уничтожил банку с маслом…

При мысли об этом во мне шевельнулось дурное предчувствие. Я запустила пальцы в свои растрепанные волосы и решила помечтать о чем-нибудь приятном. Меня оправдают. Рамзес сжалится. Он пошлет за мной, чтобы принести свои извинения. Он будет лить слезы любви. В раскаянии он заключит меня в свои объятия, и прошлое будет забыто. В каморке пахло чесноком и мочой. Это был запах отчаяния, страдания и забвения. Я зажала ладони в коленях и стала ждать.

Долгое время спустя, в течение которого жара внутри комнаты усилилась и у меня разболелась голова, дверь распахнулась, и появилась девушка-служанка с подносом. Она поставила его на стол и встала, тупо разглядывая меня. Поднявшись с кровати, я подошла посмотреть, что она принесла. На подносе была чашка супа, свежий хлеб, немного фруктов и кувшин пива.

— А где твое почтение? — грубо спросила я, и она тут же поклонилась.

— Прости, госпожа Ту, — запинаясь, сказала она. — Я могу принести тебе что-нибудь еще?

— Да. Ты можешь привести мне Дисенк.

Она зарделась и неуклюже сцепила руки.

— Прошу прощения, госпожа Ту, но Дисенк не было видно сегодня в помещениях для слуг, и в любом случае Хранитель послал меня заботиться о тебе.

Я в ужасе уставилась на нее:

— Дисенк не будет прислуживать мне? Но почему?

— Я не знаю, моя госпожа.

Она отвела глаза. Похоже, она лгала мне, хотя, вероятнее всего, она была неопытной честной простушкой.

— В таком случае, — едко сказала я, — отправляйся в мою комнату и принеси одежду и краски. А также мои украшения и две шкатулки, что ты найдешь в сундуке у дальней стены. В одной хранятся лекарства, а в другой — памятные вещицы, что я берегу с детства. Принеси мои подушки и циновки для пола. Особенно подушки, ты поняла? Я должна иметь хоть какие-то удобства в этом ужасном месте. Сходи к кормилице и узнай, как там мой сын и хорошо ли с ним обращаются. Потом пойди к Хранителю и скажи ему, что я немедленно хочу поговорить с ним.