Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»

Через некоторое время они увидели его в Париже, и тогда внимание привлекло не столько, что говорил этот невысокий, с заметно выступающим брюшком, человек, сколько его пристрастие к дорогим костюмам от Гуччи. Он мог сколько угодно прокламировать свое стремление к обновлению, но его тяготение к дорогим вещам обнаруживало такое же откровенное желание пользоваться благами жизни, пока есть возможность, какое было у пока еще только косвенно порицаемого им Брежнева. По-человечески это можно понять. Ведь и вожди в какой-то мере пленники той же системы, которую они так упорно защищают. Новые ботинки от Гуччи, которые он так торопился надеть, что даже не успел снять наклеек с ценой, были для недавнего ставропольца частью того наслаждения жизнью, вкусить которого ему наконец-то удалось.

Он так и сидел на пресс-конференции в своих новехоньких ботинка, помахивая ногой и выставляя на обозрение досужих журналистов подметку с наклейкой.

Свое страстное желание брать от жизни все, что дает положение генсека, чета Горбачевых выказала поездками в „Роллс-ройсе” и покупками Раисой Горбачевой на две тысячи долларов украшений в лондонском Харроде, когда выяснилось, что она, оказывается, обладает кредитной карточкой „Америкен экспресс”!

После всего этого на Западе задавали вопрос, когда же этот любящий хорошо пожить человек разрешит своим гражданам то же самое, что он разрешает себе?

Булат Окуджава пришел ко мне в студию Московского радио на улице Качалова со своей только что вышедшей книгой стихов. Было это в 1968 году, через 15 лет после смерти Сталина. И мы вспоминали ту весну, тот март. И я понял, почему поэт дал своей книжке такое название — „Март великодушный”. Действительно, ведь в тот год природа наконец-то смилостивилась над страной и проявила великодушие. Тирана не стало. Начиналась эра Хрущева, пора ожиданий, когда рванулся на просторы страны свежий ветер. Я до сих пор помню его — такой возбуждающий, волнующий, теребящий волосы, куда-то зовущий, такой пьянящий ветер надежд. Словно промытые дождем, открылись дали. И воздух был таким, какой бывает, когда после долгой зимы начинают таять снега и слышится похрустывание взламываемого нетерпеливой водой льда. Близилось, совсем рядом где-то было половодье. И наконец наступила оттепель! Какой необычной была она в том году! С ландышами и фиалками пришла новость об амнистии. Открылись ворота лагерей для тех, кто навсегда оставил все мысли о свободе. Как подснежники, через снежную толщу пробивались к свету новые книги, стихи, песни, мысли. Люди готовы были забыть обо всем, что было в прошлом, которое виделось теперь, как кошмарный сон. Хотелось радостного, освежающего утра... В общем, как писал поэт: „Зачем отчаиваться, мой дорогой? Март намечается великодушный”.

Горбачев тоже пришел к власти в марте. Опять заговорили об оттепели. „Литературная газета” печатает очерк Федора Бурлацкого, построенный на диалоге двух партийных работников: старого и нового типа. Но ведь точно о таком же столкновении партийных работников рассказывал в своих знаменитых записках „Секретаря райкома” Овечкин за три десятилетия до того. Тогда же писал о косности советского общества, требовал отказа от лакировки действительности в своем романе „Не хлебом единым” Дудинцев. А спустя три десятилетия о тех же самых проблемах пишет автора „Печального детектива” Виктор Астафьев. Если читать эти два произведения подряд, то создается впечатление, что ничего не изменилось. И „Печальный детектив” сегодня такая же популярная книга, какой была когда-то книга Дудинцева. Обо всем этом просто забыли. Как забыли и о том, что несмотря на все разговоры все еще находились в лагерях Анатолий Щаранский, поэтесса Ирина Ра-тушинская, Александр Огородников и многие другие. Оставался в психиатрической больнице врач Карягин, по-прежнему отбывал сибирскую ссылку физик Орлов. Вынужден был опять объявить голодовку, добиваясь разрешения на выезд своей жены на лечение за границу находившийся в ссылке академик Сахаров.

Никакого значительного улучшения в области прав человека не наблюдалось. Прошедший в Москве фестиваль молодежи был отрезан от советских граждан плотным милицейским кордоном. Охранников было в несколько раз больше, чем посетителей. Словно памятуя о фестивале 1957 года, приоткрывшем окно в мир, сейчас стремились законопатить все щели. Но тем не менее, разговоры о новой оттепели не утихали. В 1985 году о ней говорили так, будто не было 54-го года.

Тогда мартовское половодье, проломив лед молчания, привело к XX съезду. И он стал вершиной хрущевской поры. Горбачев тоже готовился к съезду. Он должен был состояться как раз через 30 лет после двадцатого. О том, какой на сей раз будет новая линия, читателям давала представление опубликованная в одном из сентябрьских номеров „Правды” небольшая поэма вовремя угадывающего направление политических ветров Е. Евтушенко. Поддержав экономическую политику генсека, поэт отпускал все грехи партии и провозглашал виновной в них не ее, а бюрократию.

К какому выводу могли прийти читатели в феврале 86-го года, когда за три дня до открытия ХХУП съезда увидели в „Правде” и „Известиях” хвалебные статьи, отмечающие 90-летие Жданова, чья роль душителя каждого свободного движения в искусстве и литературе хорошо известна? Следует ли надеяться на оттепель или страну ожидают ждановские заморозки?

А за две недели до съезда, отвечая на вопросы газеты французской компартии „Юманите”, Горбачев полностью отбрасывает какие-либо разговоры о сталинизме! „Сталинизм, — говорит он без тени смущения, — понятие, придуманное противниками коммунизма, чтобы очернить Советский Союз и социализм в целом”. Будто есть что-либо еще большее, чем преступления Сталина или вся история партии — сплошной сталинизм, и потому называть какой-нибудь один период этим именем ни к чему, или всего того, о чем говорилось на XX съезде, просто не было!

В том же сентябре, когда появилась поэма Евтушенко, Горбачев назначает заведующим пропаганды А. Яковлева. В семидесятые годы Яковлев, известный как специалист по Америке, занимал пост заместителя заведующего этим отделом, но после того как в „Литературной газете” была напечатана его статья, содержавшая замаскированную критику попыток возрождения сталинизма и русофильских тенденций, по указанию Суслова он был смещен и отправлен послом в Канаду, где с ним близко познакомился совершавший поездку по этой стране Горбачев.

Это можно было интерпретировать как то, что либералы выходят вперед. К этой противостоящей сторонникам Суслова группе можно было отнести директора института США и Канады Г. Арбатова, бывшего редактора „Правды”, ставшего директором института социологии А. Румянцева, известных политических обозревателей А. Бовина и Ф. Бурлацкого. В строгом смысле их скорее можно было назвать прогрессистами. Они были близки к Андропопу. Теперь они составили окружение Горбачева.

Однако влиятельные представители консервативного направления — второй секретарь ЦК по идеологии М. Зимянин, заведующий отделом культуры В. Шауро и редактор журнала „Вопросы экономики” Т. Хачатуров — вошли в лагерь Лигачева. Хотя у них были разногласия как по программным вопросам, так и по тактическим, так называемые либералы и консерваторы были взращены в годы брежневского режима, участвовали в его становлении и укреплении, обязаны были ему своей карьерой и активно способствовали созданию культа личности Брежнева. Горбачев, как свидетельствует его речь в мае 1978 года, исключением не был.

„...Леонид Ильич Брежнев обнаружил талант руководителя ленинского типа, — говорил тогда Горбачев. — Его ежедневный титанический труд направлен на укрепление могущества нашей страны, подъем благосостояния трудящихся и укрепление мира и безопасности народов”. У тех, кто помнил об этом, хотя они и знали, что речи такого рода являются необходимой принадлежностью партийного ритуала, новые заявления генсека особого доверия не вызывали.

Одним из первых испытаний для него был состоящийся через месяц с небольшим после его прихода к власти пленум ЦК. На нем в состав Политбюро были введены его будущий главный противник Ё. Лигачев,