Гай Юлий Цезарь

Это была хорошо продуманная программа, как и большинство военных кампаний Помпея в прошлом. Но на практике она могла оказаться успешной только в том случае, если я буду пассивен или остановлюсь в нерешительности. И надежда на это у Помпея оставалась, если учесть, что я был окружён, мне грозили и с востока, и с запада, и с юга; но существовала и другая сторона медали: колоссальные силы Помпея были разъединены, так что, действуя достаточно быстро, я имел возможность встретиться сначала с одним соединением, потом с другим И, таким образом, склонить победу на свою сторону. Однако, как показали дальнейшие события, Помпей, под контролем которого находился весь Восток, был достаточно силён и не нуждался в помощи войск из других провинций. Более того, на этот раз он проявил политическую проницательность. Конечно, изгнав его из Италии, я повысил свой авторитет, но, поскольку его сопровождало большинство сенаторов, я не мог претендовать на получение законным путём такого положения в Риме, на которое я рассчитывал. Я не хотел войны и не хотел прослыть революционером и авантюристом. Но он вынуждал меня сражаться и вести себя так, как будто на самом деле я выше конституции, закона, государства.

Я не сразу разобрался в планах Помпея и в их подлинном значении, хотя достаточно ясно представлял себе, что если война выйдет за пределы Италии, она будет долгой и мучительной и, каков бы ни был её финал, она нанесёт такие раны всему устройству нашего общества, что на его возрождение потребуется по меньшей мере целое поколение. Поэтому я продолжал всеми возможными способами искать встречи с Помпеем, уверяя его (абсолютно искренне), что нам лучше .вместе обсудить наши разногласия и, таким образом, найти мирное разрешение их. Я знал, что то меньшинство сенаторов, которое выбрало этот путь, будет против моей встречи с Помпеем лицом к лицу. Хотя, как выяснилось, их мало беспокоили мой талант полководца и мой патриотизм, они страшно боялись меня как политика и дипломата и были совершенно справедливо уверены, что меня нельзя допускать к Помпею для обсуждения проблем в спокойной обстановке, потому что в этом случае Помпей, скорее всего, придёт к соглашению со мной. И это соглашение прекратит войну и защитит права и интересы как самого Помпея, так и мои; а в результате Катон, Сципион, Лентул и остальные экстремисты — и они это прекрасно понимали — потеряют своё влияние в сенате на какое-то время. Поэтому они упорно сопротивлялись нашей встрече с Помпеем. Однако я всё ещё надеялся, что Помпей, патриот и военный специалист, отступится от лишений и опасностей длительной войны, в которой сам он мог только потерпеть убытки и практически ничего не мог выиграть. Но теперь я вижу, что все мои надежды и предположения оказались заблуждением. И насколько же ничтожными и банальными явились те силы, которые породили этот ужасный виток истории! Ведь совершенно очевидно, что, как и во времена Мария и Суллы, противоречия и неадекватность нашей экономики и системы правления государством требовали своего решения, но, вероятно, расхождения интересов и сознания оказались столь велики, что решить их можно было только посредством войны. И всё же этой войны могло бы вовсе не быть, не будь в характере одного человека одного недостатка — я имею в виду тщеславие Помпея, из-за которого он совершенно не выносил саму идею равенства.

Ближе всего к тому, чтобы выразить свою готовность к переговорам, он был в конце января, когда уже эвакуировал Рим, а я ещё оставался в Аримине, хотя и продвинул немного на юг несколько своих когорт. Его послание, которое явилось ответом на моё предложение распустить свою армию при условии, что он сделает то же самое и одновременно отменит приказы о мобилизации в Италии, было уклончивым и не могло удовлетворить меня. Помпей писал, что, если я вернусь в Галлию и расформирую свою армию, он уедет в свою провинцию, в Испанию, но до тех пор, пока я не выполню свою часть договора, мобилизация в Италии будет продолжаться. В письме не было ни слова о возможности нашей встречи. Если бы я принял его условия, я целиком оказался бы во власти моих врагов. Ничего не говорилось и о сроках его отъезда в Испанию, а консулы конечно же потребуют, чтобы он оставался в Италии до той поры, пока они окончательно не расправятся со мной.

Теперь мне не оставалось ничего другого, кроме решительных действий и надежды, что в случае успеха в той или иной области — в военной или политической — я смогу склонить Помпея и сенат к переговорам на более разумных условиях. По мере нашего продвижения на юг мою небольшую армию, состоявшую из десяти когорт, приветствовали во всех занятых нами городах, а к середине февраля ко мне присоединились два моих легиона ветеранов из Галлии, ещё два легиона рекрутов и свежие эскадроны кавалерии. Мы к тому времени прошли уже почти половину Италии и приблизились к городу-крепости Корфинию, где благодаря моему старому врагу Агенобарбу мне представился тот самый счастливый случай, которого я так ждал: мы одержали победу, бескровную и ошеломляющую. Сенат назначил этого безмозглого и ничего не смыслящего в военных делах человека на моё место наместника в Галлии и командующим моими двумя легионами. Домиций со своей, а вернее моей, армией направился на север, по дороге набирая себе новые когорты солдат, и занял Корфиний. Он слышал, как мала моя наступающая армия, и, даже не озаботившись узнать, как скоро она пополнится другими войсками, решил, что сам справится со мной. Помпей посылал к нему гонцов с требованием повернуть назад, к Брундизию, где собиралась вся армия; но Домиций, вместо того чтобы послушаться его, возомнил, по-видимому, себя главнокомандующим и написал Помпею, чтобы тот шёл к нему на север. В этой горной стране, писал Домиций, ему и Помпею, общими силами, будет легко уничтожить меня и разгромить мою армию. Помпей, который не был намерен терпеть поражения в этой войне ради того только, чтобы угодить Домицию, написал ему просто, что не имеет никакого отношения к этому плану и велит Домицию, пока ещё есть время, немедленно отступить. Но времени уже не было. Легионы моих ветеранов, которые строили осадные сооружения под Алезией, уже приступили к выполнению куда более лёгкой задачи — к блокаде Корфиния. Положение Домиция стало безнадёжным. Однако у него ещё оставалась возможность прийти к какому-то достаточно приличному соглашению со мной, но оказалось, что он и многие сенаторы, находившиеся при нём, внушили себе мысль, что, попав ко мне в руки, они будут убиты или даже, как я понял, замучены. Так что Домиций, опасаясь за свою жизнь, приготовился покинуть свои войска и бежать, пока наши осадные работы ещё не завершены. О его намерении узнали и, естественно, воспротивились ему. Его солдаты посадили Домиция под арест и направили ко мне делегацию, обещая сдать город и в дальнейшем подчиняться моим приказаниям. Договорились, что сдача города произойдёт на следующий день, а всю ту ночь город был окружён непрерывной цепью моих людей. Я больше всего беспокоился, чтобы ни один из сенаторов или руководителей не сбежал, потому что хотел всем и каждому показать, как противно мне кровопролитие, и проявить милосердие к ним.

Кроме Домиция самой важной персоной в городе оставался Лентул Спинтер, консуляр, мой друг в прошлом, многим обязанный мне в продвижении по службе. Перед самым восходом солнца, уговорив моих постовых, он убедил их провести его ко мне. Явившись, Спинтер бросился на колени передо мной и умолял сохранить ему жизнь. Какое же это было посмешище! Я резко оборвал его, сказав, что ему нечего бояться, хотя он и проявил чудовищную неблагодарность ко мне. Не для того я вступил в Италию, сказал я ему, чтобы причинять кому-либо вред, а лишь для того, чтобы защитить свои права и права народных трибунов. Спинтер был в одинаковой мере и обрадован и удивлён. Он попросил разрешения вернуться в город и рассказать всем о том, что услышал от меня. В городе есть такие, сказал Спинтер, кто уже задумал покончить жизнь самоубийством. И он не преувеличивал. Пример подал сам Домиций Агенобарб, попросив своего врача дать ему яд и приняв прописанную дозу. И когда Спинтер вернулся в город с известием, что я не собираюсь никого обижать, Домиций очень раскаивался в своём поспешном решении. Но он вскоре успокоился, узнав, что его врач-грек оказался умнее его и вместо яда дал ему снотворное.