На восходе солнца

— Эти господа в курсе дела.

— Ну, я сразу сообразил, как вошел, — в рыжеватых коротких усиках Соловейчика зазмеилась улыбка. — Потребители товара, стало быть? — А товар — первый сорт. Антик.

— Большая партия? Как собираетесь доставить? — деловито спросил капитан 2-го ранга.

— Двести винтовок «арисака» и сто тысяч патронов к ним. Пулеметы «гочкиса». Погрузим ящики на сани и привезем, когда прикажете. — Соловейчик, прищурясь, посмотрел на Такеду.

Оба отлично знали друг друга, но делали вид, что незнакомы.

— Часа через три к Набережной доставить можете? Вот и отлично! — Суматохин назвал пароль. — Вас встретит начальник гражданской милиции господин Языков.

— С шиком, значит, — усмехнулся Соловейчик. — Дай бог! Дай бог... — Он посмотрел на стены и свистнул: — Скажи, какие сте-ервы... А расчетец попрошу сейчас. В кредит не работаю. Между двумя державами я человек небольшой.

Такеда-сан, не глядя на Соловейчика, сказал что-то по-японски, поднялся, поклонился Зотову, поклонился Лисанчанскому и Суматохину. Кланяясь, он складывал вместе обе ладони и покачивал ими.

— Мне нужно побывать по делам, — сообщил он хозяину. — Покорнейше прошу удостаивать меня вашими почтенными заказами. Аригато! Сайонара! [16]

— Была бы нора, а ты влезешь, — сказал Соловейчик вслед ему без всякого почтения и стал досматривать живопись на стенах. — Таких баб, однако, не бывает, — заключил он и потерял к ним всякий интерес.

Суматохин вышел вместе с японцем. Зотов забежал вперед, открыл дверь.

Лисанчанский, пока Соловейчик изучал комнату, отошел к окну, поглядел на открывшийся из него вид.

Поверх крыш вдали синели горы чистейшего ультрамаринового цвета. По улице шагом ехал извозчик и глядел на окна домов. Навстречу по дороге шли два парня, один лузгал семечки, другой поддерживал рукой гармонь, ремень которой был перекинут через плечо. По расчищенной от снега части тротуара прошла старуха с девочкой. Прошагал озабоченно какой-то мужчина в черном пальто. С криком промчалась стайка ребятишек, кидая снежки.

Зотов вернулся в прекрасном настроении.

— Сейчас так сейчас, — сказал он, рассчитывая, что казначейство вернет ему с лихвой все затраченные суммы.

— Не забудьте пятнадцать процентов комиссионных.

— Позвольте! Уговора не было.

— Мало ли что не было, — возразил Соловейчик, чувствуя себя хозяином положения. — За срочность. За риск.

— Да какой же риск... нету риска, — вмешался Лисанчанский. — Всю ответственность мы берем на себя.

— Извините, товар мой. Я повышаю цену.

— На каком основании?

— Учитывая конъюнктуру рынка, — нагло улыбаясь, сказал Соловейчик.

— Как вы можете! — Лисанчанский был возмущен. — В такой критический момент вы примешиваете грязные расчеты. Или вам интересы отечества безразличны?

— Момент подходящий. Верно, — согласился Соловейчик. — Так что, господа, выкладывайте денежки. Считай, считай, Иван Артамонович!

— Хапуга ты, — со злостью крикнул Зотов. — Случаем пользуешься...

Голос у него сорвался, последние слова он прокричал сердитым фальцетом.

— А то ты бы меня не обобрал? Ты бы на отечество скидку дал? Ха! А на каком оно берегу? — издевался Соловейчик, болтая закинутой на колено ногой. — Все козыри сегодня у меня, Иван Артамонович.

— Вот что, сударь! — Лисанчанский поднялся, грозно сдвинул брови. — Извольте оставить этот тон и неуместные требования. Иначе я... Вста-ать! — бешено гаркнул он, окончательно потеряв терпение.

Соловейчик снизу невозмутимо поглядел на него и по-прежнему болтал ногой.

— Те-те-те! Нервы, нервы, — сказал он сожалительно. — Вот дадут вам большевики по загривку, куда подаваться будете? В Сахалян. То есть к Соловейчику. Да я зла не помню. Крик — от бессилия. Ребенок махонький — он больше всех кричит.

Лисанчанский как вскочил, так и стоял столбом посреди комнаты, тараща глаза на небольшого скуластого человека, который, как говорят, и ухом не повел.

— Вы ступайте, ступайте, — с досадой сказал Зотов, понимая уже, что придется добавить. — Бери десять, — предложил он, когда Лисанчанский с треском захлопнул собой дверь.

— Двадцать пять. Упустил ты время, Иван Артамонович. Время — деньги, слыхал небось? — Соловейчик смотрел в угол, где стояло скульптурное изображение Фудоо Мёо-оо — бога гнева. Воинственный и свирепый вид японского божка пришелся ему по душе. Он подошел ближе, прочел надпись: «Этот мир полон зла, которое должно быть сдерживаемо гневом». Потрогал бога за голую пятку. — Ладно, Иван Артамонович. Оставшиеся поделим пополам. Семнадцать с половиною комиссионных и бутылку коньяку. Когда же у вас назначен переворот?

Проводив наконец беспокойного гостя, Зотов вздохнул с облегчением.

— Уф, денек!.. Чего тебе? — спросил он у облаченного в парадную ливрею старичка камердинера.

— Тут матрос пришел. Матро-ос, — сказал он испуганно-свистящим шепотом.

— Что?.. З-зачем?..

— На кухне он... с Настей.

Зотов охнул и схватился за сердце...

Матрос, приход которого так напугал Зотова, был Логунов. В зотовский особняк он попал совершенно случайно: надо было передать письмо Насте от одного из моряков.

Логунов в незнакомом городе не сразу нашел нужную улицу. Сейчас Настя поила его чаем и расспрашивала про житье-бытье в Астрахановке.

Логунов собирался вручить письмо и уйти. Но Настя так обрадовалась, так была с ним мила, что он уступил настойчивым просьбам. Настя чем-то отдаленно напомнила ему Дашу Ельневу.

У нее такая же стройная фигурка, здоровое лицо с румянцем на щеках и ровные белые зубки. По типу это все же скорее была деревенская красавица, чем городская барышня. Собственно, что в ней было от Даши? Сердечность! — решил Логунов, поразмыслив.

В особняк Логунова впустили не через парадный ход, а через дверь, предназначенную для прислуги. Хозяйских роскошно обставленных комнат он не видел, однако сразу понял, что попал в дом крупного капиталиста. В таких домах Логунову приходилось бывать только с обыском, и он с интересом расспрашивал симпатичную и словоохотливую Настю о жизни ее хозяев.

Зная хорошо нужду народа, Логунов с удивлением и даже недоверием слушал Настин рассказ о том, что двух человек — Зотова и его супругу — обслуживает ни много ни мало как двадцать человек домашней прислуги. В его голове совершенно не вмещалось, как и чем можно занять стольких людей.

— А едят-то они сами? — спросил он, покачав головой.

— Да уж только! Разжуй и в рот положи, — сказала Настя. — За столом все деликатесы. Жрут, как боровы. Живых слизняков глотают, ей-богу. Устрицы. Вы поглядели бы на нашего. Во — туша, — показала она, разведя руки насколько могла. — Ходит — пыхтит, ляжет — кряхтит, плитки паркета под ним выскакивают. И все мало... загребает, загребает. Ух, жадный! Ненасытные глаза.

Настя выпалила все это быстрой и звонкой скороговоркой, точно боялась, что Логунов не дослушает и уйдет. Ей, видно, до того осточертело в зотовском доме, столько натерпелась она здесь от мелкой придирчивости, от высокомерия и заносчивости хозяев, что раз уж попался человек, готовый слушать, она не могла не высказаться.

— А барыне, видно, не в коня корм. Худущая, — продолжала она, заглянув в зеркальце и поправив выбившуюся из-под косынки прядку волос. — Нами-то больше она помыкает. Как начнет примерять платья, начнет вертеться! — ну, пропасть мне! Внизу складок тыща, хвост на три аршина, а сверху — одна срамота. Что одета, что нет. И было бы хоть что показать, а то — мощи высохшие. Мода. Ради моды удавиться готовы. Правда, сами в петлю не лезут — других загоняют. Вон у Буяновых горничная повесилась. До того затуркали бедную, что руки на себя наложила. Это им можно простить? Это разве не кровопийцы?

Логунову Настя сразу понравилась. Письмо, которое он передал, тронуло ее до глубины души. Не замечая взгляда Логунова, она прижала письмо к груди. И столько девичьей чистоты было в этом непроизвольном жесте, что сердце Логунова дрогнуло: он сам любил.