Воевода

«Мы хотим за православную веру и за свою славу отважиться на смерть, и вам было бы с нами советоваться; сами знаете, что мы люди вольные, королю и королевичу не служим; стоим при своих заслугах; мы не мыслим на вас никакого лиха, не просим ох вас никакой платы, а кто будет на Московском государстве царём, тот нам и заплатит».

Ляпунов, хорошо зная вероломство Сапеги, в союзе не отказал, но поставил твёрдые условия. Он написал Трубецкому:

«Надобно, чтобы такая многочисленная рать во время похода к Москве не шла бы у нас за хребтом и не чинила бы ничего дурного над городами».

Предводитель ополчения велел передать Сапеге, чтобы тот шёл, если хочет сразиться за православную веру, только не в одном полку с русскими, а особо, сам по себе, на Можайск и старался бы не допускать помощи от короля в Москву полякам. Сапега на это ничего не ответил и, как стало известно от лазутчиков, начал вести переговоры с Гонсевским, требуя оплаты своих услуг.

В первых числах марта ополчение Ляпунова двинулось к Коломне. Пожарский с немногочисленной дружиной ускакал в свою вотчину в Суздальском уезде. Там, набрав отряд из служилых и дворовых людей, он должен был появиться в Москве раньше, чем прибудет основное войско. В организации восстания москвичей ему должны были помочь отряды Ивана Колтовского и Ивана Бутурлина, посланные к Москве с юга.

Одновременно с ополчением Ляпунова пришли в движение войска остальных русских городов.

«В Колуге собрался К. Дм. Тим. Трубецкой да Ив. Заруцкой, на Рязани Пр. Ляпунов, в Володимере К. Вас. Масальской, Ортем Измайлов, в Суздале Ондр. Просовецкой. на Костроме К. Фед. Волконской, в Ярославле Ив. Волынской, на Романове К. Фед. Козловской с братьею, и все соединися во едину мысль, что всем померети за православную Христианскую Веру».

Никоновский летописец.

Поручик хоругви пана Порыцкого литовский дворянин Самуил Маскевич горделиво гарцевал на своём белом аргамаке по узкой дощатой улочке, ведущей к торговым рядам. Москвичи поглядывали на литву, как без разбора называли они всех гусар — и литовских и польских, угрюмо, а кто и с нескрываемой враждебностью.

Однако поручик не терял весёлого любопытства, внимательно разглядывая товар, разложенный перед многочисленными лавками. Лисий хвост на его шапке мотался непрерывно туда-сюда, не поспевая за поворотами головы своего хозяина. У лавки ремесленника-оружейника Маскевич даже спешился. Не сдерживая восхищения, повертел в руках ножны от сабли, богато украшенные золотой сканью и разноцветными каменьями.

— Не отличишь от турецкой работы! Неужто сам сделал?

Мужик, склонившийся у наковальни, озорно прогудел сиплым голосом:

   — Всё, что хочешь, могем! Мне стоит только раз посмотреть...

Тут он обернулся и сразу насупился, увидев перед собой чужеземца:

   — Че надо?

Маскевич, будто не замечая грубого тона, продолжал улыбаться:

   — Ножны нужны для моего палаша.

   — Покажь какие.

Поручик ещё больше развеселился:

   — Как же я тебе их покажу, когда у меня их нет? Были бы, так зачем бы я новые заказывал?

   — А где ж они?

   — Спёрли с воза, когда я ещё под Смоленск ехал, к войску его королевского величества. Вот палаш могу показать.

Маскевич откинул полу мехового плаща и ловко выхватил из кожаной портупеи, притороченной к поясу, сверкнувший на солнце длинный палаш. Протянул его рукояткой к ремесленнику.

Тот взял, взвесил палаш на руке.

   — Хорош. Пополам разрубить может.

   — Может! — радостно кивнул поручик.

Мужик взял тесьму и, снимая размеры, спросил между делом:

   — Откуда по-русски хорошо говоришь?

   — Я же не из Польши, а из Литвы. У нас русских полно.

   — Откуда?

   — От гнева царя вашего, Ивана Мучителя, бежали.

   — А пошто сюда пришёл православных обижать?

   — Так вы же сами королевичу нашему на царство присягнули. И сюда, в Москву, ваши же бояре нас позвали, чтоб от Тушинского вора избавить!

   — Его же убили?

   — Значит, скоро уйдём. Владислава на трон посадим и уйдём!

Мужик с сомнением покачал головой, но продолжать не стал.

   — Ладно, через неделю сделаю!

   — Что так долго? — не скрыл разочарование гусар.

   — Дел много.

   — Какая сейчас у оружейника работа? — удивился Маскевич. — Ведь Москве больше никто не угрожает?

Мастер понял, что сказал лишнее. Уж до чего любопытен этот литвин!

   — Люди всегда хотят иметь хорошее оружие, — нехотя проронил он. И, дабы вновь не коснуться опасной теша, мрачно сказал: — Коль задаток оставишь, к завтрему будут тебе ножны. Но без особой отделки, только кольца сделаю серебряные.

   — Зачем воину богатые ножны? — повеселел поручик.

Когда до Красной площади оставалось всего несколько переулков, оттуда послышались призывные звуки полковых труб. Поручик пришпорил коня. При въезде на площадь ему пришлось пробиваться через толпу москвичей. Все они были крайне возбуждены, выкрикивали проклятия в адрес Литвы, кто-то швырнул в спину Маскевича камень.

Маскевич направился к Фроловским воротам, над которыми возвышался, стоя на шаре, огромный, чёрного цвета, двуглавый орёл, выкованный из железа. Вдоль кирпичной стены Кремля, откуда угрожающе зияли жерла многочисленных пушек, выстраивались в ряд у своих хоругвей польские всадники. Маскевич подъехал к своим. Все были встревожены. Никто, даже сам пан Порыцкий, толком не знал причину спешного сбора.

Лицом к лицу с гусарами стояли москвичи. Они тоже ждали чего-то. Глухой ропот прорезывался пронзительными воплями юродивых, ползавших почти у ног лошадей.

Снова со стен раздалась какофония звуков польской полковой музыки, ворота распахнулись, оттуда шеренгами вышли немецкие пехотинцы с алебардами, образуя живой коридор до Лобного места.

   — Ведут, ведут! — послышались возбуждённые крики.

Двое драгун вели человека в разодранном кафтане, заломив ему руки назад. Шапки на нём не было. Озираясь по сторонам, он как-то странно ухмылялся.

   — Да это же Блинский из роты Мархоцкого! — узнал Маскевич. — Никак, пьян вдобавок! В чём же он провинился?

Из Кремля выехала кавалькада всадников. Впереди — Александр Гонсевский, следом — высшие польские офицеры и члены боярской думы.

Развернув коня, полковник медленно проехал вдоль конных рядов и, остановясь посредине, зычно выкрикнул:

   — Шляхетнорожденные, верные и любезные нам товарищи! Мать наша отчизна, дав нам в руки рыцарское ремесло, научила нас также тому, чтобы мы преяще всего боялись Бога, а затем имели к нашему государю и отчизне верность, были честными, показывали им повиновение, и в каких бы землях ни был кто-либо из нас, военных, чтобы всегда действовал так, чтобы мать наша никогда не была огорчена его делами, а, напротив, чтобы приобретала бессмертную славу от расширения её границ и устранения всякого из её врагов. И вот одна паршивая овца, — продолжал Гонсевский, показывая в сторону Елинского, — опозорила всё наше христолюбивое воинство. Этот солдат, находясь в карауле, напился пьян и совершил мерзкое, святотатственное дело: начал пальбу по иконе Божьей Матери, что стояла на воротах церкви!

   — Позор ему! — закричали поляки.

Раздались вновь возмущённые проклятия и в толпе русских.

   — Прошлый раз, по просьбе русских, мы помиловали пахолика, который украл дочь боярина. Он был только бит кнутом. На этот раз милости не будет! Суд приговорил Блинского к смерти, — огласил приговор Гонсевский.

...Подавленные, опустив головы, разъезжались польские отряды по своим квартирам. На лицах товарищей Маскевич явственно читал горячее желание отомстить за смерть сослуживца. Да и на лицах попадавшихся москвичей тоже не было умиротворённости.

Подворье, где квартировала рота Маскевича, было просторным и удобным. Оно когда-то принадлежало Александру Шуйскому, брату последнего русского царя, погибшему в опале во времена правления Бориса Годунова. Василий Иванович позаботился о вдове, выдав её замуж за принявшего православие знатного татарина Петра Урусова. Того самого, что сначала переметнулся к Тушинскому вору, а затем убил его. После убийства Урусов пустился в бега, и просторный дом пустовал. Товарищи разместились в комнатах терема, а пахолики — в многочисленных надворных постройках.