Юрий долгорукий

- А он не всё вам сказал, - подал голос Иваница.

- Кто? - полюбопытствовал Дулеб.

- А Силька.

- Откуда ведомо тебе?

- Вот уж! Да он же на меня посматривал, как заяц из-под капусты! Вас всех знает, а меня - нет. Я для него неведомый и загадочный. Вот и испугался. А когда человек боится, так и знай: что-то он скрывает. Что-то у него есть недоговорённое.

Это могло восприниматься как намёк на то, что Силька боялся при князе Юрии говорить до конца. Долгорукий должен был бы обидеться на Иваницу за такую откровенную бестактность, если не сказать резче. Однако Юрий - и Дулеб ещё раз убедился в этом - не принадлежал к обычным людям, он не ведал чувства обиды в привычном понимании этого слова, ему чужда была мстительность, потому что другой на его месте не стал бы слушать ни такого, как Дулеб, ни тем более Иваницу, а давно велел бы обоих навеки упрятать в подземелье или же уничтожить вовсе.

Долгорукий воспринял слова Иваницы так, будто речь шла о чём-то постороннем, что к нему никак не относилось. Со спокойствием философа, для которого важнее всего докопаться до сути дела, он задумчиво промолвил:

- Не сказал всего, так скажет. Подождём.

- Согласен с тобой, княже, - поддержал его Дулеб.

- Поедем, не откладывая, к князю Ивану, - встал Долгорукий, - найдём там ещё Кузьму да спросим. Тогда обоих сведём. Вот всё и разъяснится, лекарь, хотя, наверное, и так уже стало разъясняться. Или же ещё нет?

- Ехал к тебе из Киева с тяжким обвинением, а теперь, вижу, придётся изменить его на любовь к тебе, прости за лесть…

- Князей любить не надо. Достаточно для этого женщин, - с этими словами Долгорукий отпускал, собственно, на сегодня Дулеба и Иваницу. Иваница вскочил и поскорее выбежал из палаты, потому что очень хотелось ему заполучить сообразительного Сильку и, не ожидая, пока за него снова возьмутся старшие, самому потрясти, как трясёт черт сухую грушу. Дулеб же, прежде чем сложить свои письменные принадлежности, записал: "Осознание собственного невежества - одинаково неожиданное, болезненное и обидное".

Иваница нашёл Сильку в оружейне. Тут уже не нарисованные, как у больного Ярослава, а настоящие висели на стенах щиты, мечи, топоры, копья, луки. Щиты украшены золотой выпуклой оковкой, а то и сплошь золочёные, с мастерской чеканкой, даже с эмалями, хотя эти эмали должны были бы осыпаться в первом же бою, от первых ударов. Тут висели дорогие луки с шёлковой тетивой и княжеские тулы, обтянутые кожей пантеры, обладающие чудесным запахом. Или мехом бобра ради чванства.

В оружейне летали соколы и кречеты, проносились под высоким потолком, бились о стены, жаждали выбраться на свободу или, по крайней мере, хотели покоя, который нарушил своим вторжением любопытный ко всему сущему Силька.

Как он попал в оружейню, как нашёл её среди других палат этого несуразного, незаконченного, причудливого пристанища княжеского, - этого не сказал бы, наверное, и сам Силька, но стоял он здесь, судя по всему, уже давно, поводил своими пытливыми глазами, рассматривая оружие, вертел головой, следя за полётом хищных птиц, самое же удивительное: не делал ни малейшей попытки схватить меч, или копьё, или топор и броситься рубить своих судей, быть может и неправедных.

- Чего стоишь здесь? - спросил Иваница, малость обескураженный парением соколов и кречетов над головой.

- А тебе что? - лениво ответил Силька.

- Не для тебя это место.

- Для меня всюду место.

- Это почему же такая дерзость?

- Должен всё видеть и знать.

- Состаришься - узнаешь.

- Дуб хоть и тысячу лет стоит, а всё дуб. Ты сам ведь молод и должен бы знать. Что разум не от старости зависит, а от того, есть ли голова на плечах.

- Болтлив ты вельми. Игумен Анания научил?

- Сам научился.

- А у игумена что делал?

Силька взглянул на Иваницу с еле заметным испугом.

- Сказал уже: был послушником.

- Что делал у него, спрашиваю!

- Ты кто, чтобы меня спрашивать? Князья спрашивали - и хватит.

- Видел, кто я, - загадочно ответил Иваница, - и ежели хвастаешь, что имеешь больно уж ценную голову на плечах, то мог бы и догадаться. Спрашиваю тебя, что делал у игумена Анании? Был послушником - знаем. Письму и книжной премудрости научился - знаем. А что делал для игумена?

Силька закрутился, заметался. То есть, он и дальше стоял на месте, внешне оставаясь неподвижным, но одновременно всё в нём словно бы разъехалось в разные стороны, расслабилось, разлетелось: глаза, руки, плечи, спина. Он готов был, что называется, броситься на Иваницу, чтобы выведать, знает ли тот что-нибудь о нём или только берет на испуг, он напрягал память, чтобы вспомнить, не встречался ли с этим светловолосым красавцем в Киеве, а если встречался, то где и при каких обстоятельствах, ему хотелось узнать, послали ли Иваницу сюда князья или он действует по собственному усмотрению; если бы Иваница задал свой вопрос там, в палате князя Юрия, Силька бы вывернулся, потому что всегда легко отбросить вопрос, который принадлежит только одному. Двое, зная одно и то же, не могут доказать своего знания никому, если нет третьего, который был бы свидетелем. Но как же узнать, не подослали ли этого загадочного молчуна и князья, и этот киевский судья? Может, они всё знают о тайных делах Сильки и игумена Анании и теперь лишь проверяют его искренность и правдивость?

Всё это Силька обдумал в один миг - Иваница не успел ещё и переступить с ноги на ногу, - обдумал и понял со всей ясностью, что только последовательная правдивость спасёт его от страшного обвинения и даст возможность удержаться возле князя Андрея, где Сильке впервые в жизни жилось сладко и привольно.

- А ежели и делал, то не сам, а по велению игумена, - сказал Силька, ещё не открываясь до конца, но уже ступив на мостки, где нельзя разминуться с откровенностью.

- Хвалишься головой, а слушаешься как последний дурак!

- Попробовал бы ты не послушаться игумена! Не знаешь ты этого человека. Скольких он со свету сжил, этого никто ещё не ведает.

- Долго же ты был там?

- Как мог долго? Пока был малым хлопцем, он лишь обучал меня. Да и не столько он сам, сколько другие монахи. Там были вельми учёные мужи. Знали и греческий, и латынь, и болгарский, и немецкий. Книги всякие. Ты и не слыхал, пожалуй, никогда.

- Ну, ну, много ты знаешь, что я слыхал, а чего не слыхал. Что же делал?

- Знаешь, так зачем спрашивать?

- Хочу, чтобы сам сказал. Мы должны тебе верить во всём, всё и говори. Иначе какая же вера?

Силька стыдливо съёжился.

- Девчат для него, - прошептал, и красные пятна появились у него на лице.

Иванице даже жаль стало парня.

- Водил для игумена?

- Да.

- Как же водил? Сам находил?

- Он присматривал. Каждый день ездил по Киеву. Неутомимым был. На трапезы к боярам и воеводам, вымытый и вычищенный, к нему несколько послушников приставлено для мытья да чистки. Ездил в дорогом повозе, потому что верхом не терпел, говорил, что все внутренности у него от этого колотятся. И всё присматривал на улицах, во дворах, на торгах, в церквах. Меня с собой возил на тот случай и сразу же стрелял глазом и повелевал: "Привести". И не молодиц, а непременно девчат, ночью, тайком, когда все спят, даже монахи спят, после молитвы. Ставили меня словно бы привратником на ночь, а на самом деле шёл я в Киев, иногда и не находил, а то наталкивался на несговорчивых, бывало, что и били меня чуть ли не до смерти, - страшно и говорить обо всём.

- Чем же соблазнял?

- Обещаниями, подарками, посулами, на которые игумен не скупился никогда; иногда прибегал к угрозам, хотя и не умел угрожать людям как следует. Но девчата слишком глупы, чтобы распознать суть мужскую, всегда верили или же пугались.

- Утопить бы такого в Днепре, - почти ласково сказал Иваница. - Я, правда, знаю лишь лечение людей, но тебя, наверное, утопил бы. Может, чтобы вылечить остальных людей от такого выродка.