Шелковый путь

— Ты почему валяешься здесь? И как объяснить твое исчезновение? — набросился Оразали на писателя.

Кыдыр, морщась, с трудом приподнял с подушки голову, в поредевших волосах его сверкнула седина.

— Благодарю, друг, что приехал за мной, — отвечал Кыдыр. — Ну, сядь поудобней, успокойся. Уж эта твоя впечатлительность… Но знаешь, действительно, со мною происходит что-то странное. Ночью мне было плохо…

И писатель замолчал, глубоко дыша, странно глядя на друга. Тот вздрогнул, словно по жилам его пробежали ледяные струйки. Хотелось ему задать один вопрос, но слова не шли. Кыдыр, печально заглянув ему в глаза, спросил почти о том же самом…

— Помнишь, как я просил тебя остаться?

Ледяной холод сжал сердце Оразали; он замер, глядя в окно, за которым шевельнулся под ветром свернутый цветок вьюнка, похожий на тонкий и нежный палец.

Не сказав ничего более и никак не объяснив своих загадочных слов, писатель поднялся с тахты, выпрямился во весь рост и принялся расхаживать по комнате взад-вперед. Затем включил электроплитку и поставил на нее чайник. Собрал со стола и с пола листы бумаги. Вздрагивающими руками нарезал хлеб, заварил чай. Они перешли к окну и устроились на низенькой и широкой лавке.

Солнце поднялось выше и через окно заглянуло в комнату. Смолкла посвистывавшая иволга; гул ветра, порывами проносившегося по деревьям, сразу же прекратился, словно обрубленный. Друзья молча пили пустой, без сахара, чай, оба мучаясь наступившим неловким молчанием.

Какое-то время спустя хозяин дастархана первым нарушил тишину:

— Ты, разумеется, не знаешь, как я жил до студенчества, — сказал он.

«Как не знать. Слышал много раз: и о сиротской доле, и о стихах, которые ты начал писать в ФЗО», — подумал врач.

— Не все знаешь, — продолжал Кыдыр, опять словно угадывая мысли друга, — и я начну сейчас издалека. В этом мире все имеет свою причину, из ничего не возникает нечто, и наше «сегодня» есть закономерное продолжение «вчера». Это и называют предопределением, судьбой, которую изменить нельзя… В четыре года я остался без матери, она умерла от сахарного диабета. Отца убили на войне. Наверное, близких родственников не оказалось, и меня взяла к себе в дом повивальная бабка, когда-то принимавшая меня. Эта женщина и заменила мне отца с матерью. Была достойнейшая женщина, сердечная, спокойная, не заносившаяся в радости и не падавшая духом в печали. Такою и осталась она в моей памяти. Всегда туго перепоясанная, всегда хлопочущая, с головою погруженная в работу. Можно было подумать, что она семижильная. Никакие житейские тревоги не омрачали ее ясных больших глаз. Они, казалось, излучали тепло и свет.

Как-то она рассказала мне про свою жизнь. Ее муж был в свое время знаменитым наездником, и погиб он на кокпаре. Три раза менял лошадей и вламывался в самую гущу всадников, потом упал и умер от разрыва сердца. Жена год проходила в трауре, после чего к ней заявились братья, чтобы увезти ее обратно: хватит, мол, нашей младшей сестре сидеть и сторожить опустевший порог. Или, заявили они, по обычаю найдите замену мужу — аменгер — среди родственников, или отпустите ее назад в отчий дом. Родня ее мужа относилась к ней с большим уважением, поэтому старейшины рода никак не могли принять решение и предложили ей самой сделать выбор. Тут она заявила: «Я овдовела в двадцать пять лет… Этот благословенный порог переступила в шестнадцать. Я не думаю, что теперь смогу согреть чужую постель, снова переступить чужой порог. Не вернусь я и к своим родителям, потому что у меня есть своя крыша над головою, здесь я навек и останусь…» Так моя приемная мать осталась всеми уважаемой байбише в нашем краю — и действительно, не давала, как говорится, и пылинке сесть на шанрак своей чести, подолом не мотала и из жизни ушла незапятнанной.

Мне она говорила, что у человека, как и у земного года, есть четыре поры. Когда шаги твои по жизни легки, и во всем тебе сопутствует удача, и все задуманное у тебя получается — это пора летняя. Но впереди тебя ожидает серая осень, И предстоит также пережить лютую зиму, которая сомкнет свои ледяные пальцы на твоей глотке. Всего этого не миновать, поэтому не надо особенно ликовать при удаче, но и не нужно сгибаться перед бедой. Нужно быть спокойным перед жизнью — вот чему учила меня эта женщина. И еще: горе и радость, говорила она, даются человеку лишь для того, чтобы он понял причину радости и тайну горя и извлек из этого полезный урок…

Почему-то мне вспомнились слова приемной матери, и я думал над ними перед самым твоим приходом. И скажу тебе, дружище, что стало мне ясно: наступила в жизни моей пора серой осени И с этим, как ты сам понимаешь, поспорить нельзя.

— Ну, наговорил тут всякой всячины, чтобы оправдать свои фантазии, — упрекнул Оразали друга. — Блажишь, приятель, позволяешь себе все, что в голову придет. А семья ждет тебя… Ты хоть поинтересовался, как они там?..

— Мой дорогой, я ведь не зря начал этот разговор, — тихо, словно с другого берега реки, прозвучал голос Кыдыра. — Я хочу, чтобы ты понял, что произошло со мною в эти дни. А ты…

Пауза. Только теперь Оразали заметил, что под глазами у друга темнеют небольшие, размером с ноготь большого пальца, зловещие синяки. Это от бессонницы. Врач нагнулся к столу, сдул с него пыль и хлебные крошки. Слышно было переливчатое журчание Тентека, упругие струи которого перехлестывали через валуны. Пробежал ветер — цветок вьюнка за окном, заглядывавший в комнату, вдруг суетливо закивал, заметался… С пола тянуло сыростью.

— Ну, хоть сегодня останься. Может быть, чего-нибудь и поймешь, — проговорил наконец Кыдыр.

— Перестань, дорогой. Хватит с нас всей этой паники. Как ты можешь полеживать здесь, когда дома у тебя все в тревоге? — начал было Оразали…

Но и сам не заметил, как голос его стих, сошел на нет, как будто все трезвые слова его кто-то старательно загонял назад точными ударами молотка.

— Завтра мне на работу, успеть бы помыться, привести себя в порядок. И машину помыть надо, — попытался врач еще раз внести здравый смысл в разговор.

Но встретился взглядом с глазами друга — и осекся. Опять ледяная струйка пронзила все тело Оразали, заставив его вздрогнуть. Показалось ему, что в глубине этих черных глаз зарождаются слезы. Доктор Оразали всегда считал себя всего лишь хирургом, который не способен, как писатель, разгадывать тайну человека по его глазам. Он просто полагал, что достаточно хорошо знает своего друга и без этих сложностей. Но сейчас, глядя на Кыдыра, он вдруг почувствовал, как разлетается в прах вся его прежняя уверенность. В смятении он схватил холодные руки друга и крепко стиснул их.

— Ну, хорошо… хорошо, я только съезжу в город и тут же вернусь, — быстро проговорил Оразали. — Надо сообщить твоим… я обещал. И еды у тебя, вижу, нет… Я быстро… Только туда и назад.

Оразали и на самом деле недолго пробыл в городе. Сразу же позвонил жене писателя, дома оставил записку, по пути купил на ужин вареного мяса, овечьего сыра, беляшей. Вернулся он на «Лунную сонату» к вечеру, когда садилось солнце и обрывистые берега Тентека стали золотисто-смуглыми. Густая трава замерла, словно уснула.

Кыдыр, оказывается, выбрался в сад и рыхлил лопатою землю. Увидев друга, улыбнулся. Принял из его рук сумку.

— Сыр? Люблю попить чаю с сыром, — говорил он. — Пока не стемнело совсем, посмотри-ка, что там с пробками. Руки-то у тебя получше моих будут. — И все это было им сказано вполне обыкновенно… — Не успел дочитать «Свет в августе» Фолкнера, — продолжал Кыдыр…

— Чай будем пить во дворе? — спросил у хозяина Оразали. — А то у тебя в комнатах сыро, как бы ревматизм не схватить…

— Нет, давай все же в комнате, — подумав, решил писатель и повел гостя в дом.

Оразали не стал спорить. Молча полез к счетчику и, выкрутив пробку, увидел, что сгорел предохранительный проводок. Повозившись, наладил пробку — и свет загорелся.

Гремя ведрами, Оразали пошел за водой. Возле обрыва он нагнулся, пролезая под натянутой проволокой. Сойдя к воде, остановился, глядя на вечерние воды Тентека. Подставил ведро навстречу течению, зачерпнул воды — и чуть не выпустил посудину, которую рвануло тугой струей.