Шелковый путь

И что была у него за жизнь? Недосыпал ночами, пожертвовал своей молодостью, энергией ради продвижения по службе. И чего добился? Ничего. Разве он знал, что проклятое время так быстро пролетит?

Самое большее проживет он еще лет тридцать. Тридцать раз встретит весну, новый год. Но из этих тридцати лет половина пройдет во сне, еще сколько-то за принятием пищи, в прогулках, в болтовне. Что же останется ему от этих тридцати лет? Но слава богу, что он это осознал благодаря дяде и его радушным землякам, хорошо, что они потрясли его устоявшийся, как болото, удобный и привычный душевный мир. А то бы так и продолжал носиться очертя голову да бормотать знакомым: «Извини, старина, много дел. Тороплюсь». Нет, надо иногда уметь остановиться и задуматься над тем, что ты такое и для чего.

Хребты Каратау удалялись все дальше и от этого похорошели, сделались строже и величественнее.

У него было такое состояние души, будто он нашел решение трудной задачи, которую не мог решить уже много лет. И он понял, что приблизился к тем людям, которые не разучились узнавать голос природы и своего естества.

НА «ЛУННОЙ СОНАТЕ»

Перевод А. Кима

Врач Оразали был в городе известным человеком. Сложные операции, сделанные им за последний год, принесли ему славу. Спасены были опасно больные, и разнеслась молва, что у доктора Оразали легкая рука. В газете было напечатано интервью с ним и помещен его портрет. Все у него шло замечательно — и вдруг, словно камень на голову, свалилась беда. Тяжело заболел его самый близкий друг, писатель Кыдыр. «Обо мне говорят как о способном человеке, — думал Оразали, терзаясь тревогой, — я кандидат наук, но ничего не могу сделать для него. Экстренная хирургия начинает утомлять меня. Я уже кромсаю человека, почти не глядя, кто лежит у меня на операционном столе. Работаю словно токарь, обтачивающий безымянную болванку на станке. Из-за этого равнодушия, я, наверное, и не заметил вовремя болезни Кыдыра».

Оразали тяжело вздохнул, склонив над столом голову. И ему вспомнилось, что произошло два месяца назад.

Было воскресенье, в то утро спозаранок разбудил его телефонный звонок. Он нехотя поднялся с постели и подошел к телефону. С другого конца провода донесся мягкий, чуть хрипловатый женский голос. Это была жена Кыдыра. Еще в пятницу, оказывается, писатель уехал на дачу, должен был вернуться в субботу, а его до сих пор нет дома. Что с ним могло случиться? В последнее время с Кыдыром что-то происходит. Да, явно что-то неладное. Весь ушел в себя, ни с кем не разговаривает. И даже непонятно, работает ли он, уединившись на даче. Съездил бы туда Оразали, посмотрел, что с ним. Ну, разумеется, отвечал Оразали, конечно, съездит. Сейчас только приведет себя в порядок и отправится в путь. «И пусть возвращается домой, не задерживается больше». — Голос женщины, до сих пор звучавший ровно, дрогнул. Она прокашлялась. Конечно, они не задержатся и вернутся сразу же, пообещал Оразали. До свидания.

Положив трубку на место, он вздрогнул, словно глубокая тревога передалась и ему неведомым холодным дуновением. Он даже завтракать не стал и, сполоснув лицо, оделся в старый пиджак и поспешил во двор к машине.

С севера на город набросился холодный чужедальний ветер, он гнал по улицам песок. Деревья вдоль арыков покачивались и сильно шумели, вода в арыках как бы замерла, скованная холодом.

Машина не заводилась. Должно быть, сел аккумулятор, решил Оразали. Пришлось ему, налегая плечом, вертеть рукояткой, чтобы завести мотор. Будь все неладно! Этот северный неуютный ветер… разрядившийся аккумулятор… Все как будто предвещало что-то неладное. Каргалинское шоссе, убегающее к югу от города, заблестело как зеркало. Стало накрапывать. Включенный «дворник», издавая змеиное шипение, замелькал перед глазами. Он вытер тряпкой пыль с внутренней стороны ветрового стекла… И вдруг сжалось сердце от внезапного дурного предчувствия.

Когда же он последний раз виделся с Кыдыром?..

Это было на той же даче, куда он теперь ехал. Друзья тогда погуляли, надышались свежего воздуха и возвращались на дачу, беседуя о том о сем. Солнце садилось, вечерняя мгла заволакивала низины.

— Заночуй сегодня у меня, — предложил Кыдыр.

— Нет, ехать надо, — отозвался Оразали.

(И он хорошо помнит, как сухо, жестко прозвучал его голос.) В тот день писатель выглядел вполне здоровым, беспечным в своей сетчатой майке, в легкой соломенной шляпе. А врач чувствовал себя измотанным.

— Оставайся, есть разговор, — уговаривал его Кыдыр, когда они вернулись на дачу.

— Какие разговоры на ночь глядя, — вступилась за гостя жена писателя. — Не держи человека, если он ехать надумал.

— Ну заночуй сегодня, прошу тебя, — продолжал твердить писатель.

— Не могу! Мне надо быть в городе, — решительно отказывался Оразали.

И после недолгих препирательств он вскоре отправился в город. Никаких задних мыслей не было. Возможно, излишнюю резкость его ответов можно было объяснить небольшой дозой выпитого вина. Что бы там ни было, на другой день он и думать забыл об этой легкой размолвке с другом…

Лунный серпик, ночью горевший ярко, а теперь, к утру, похожий на пепел от истлевшего в костре саксаула, висел впереди над дорогой. То и дело спохватываясь и притормаживая машину, незаметно и легко набиравшую скорость, врач продолжал раздумывать, почему он тогда столь решительно отверг просьбу друга и не остался.

На высоких тополях, мелькавших вдоль дороги, новыми монетами сверкала весенняя листва. Шоссе пошло на подъем по склону отлогого холма. Вместо тополей начались яблоневые сады, охваченные бело-розовым цветением. Берега арыков были покрыты чем-то светлым, пушистым, похожим на птичьи перья. Деревья, усыпанные цветами, сияли, словно молодые женщины. Ветки на деревьях были сплошь покрыты разбухшими, вот-вот готовыми лопнуть почками.

Ведущая к дачам дорога сворачивала, не доходя метров триста до центральной усадьбы совхоза имени Чапаева, расположенного на вершине нагорья. По обе стороны от дороги, проложенной через яблоневый сад, тянулись непересекающиеся тропы. Низко склоненные яблоневые ветви царапали о стекла машины. На деревьях сидели бесстрашные воробьи, ни на что не обращающие внимания. Выбравшись из садовых зарослей, машина оказалась у зеленого подножия горы. Это красивейшее место они с Кыдыром называли «Лунной сонатой». По просторному взгорью разбежались, как цыплята, маленькие дачные домики. А за дачами внизу тянулась веселая речка Тентек с ледяной водою. Тентек как раз служил естественной границей между совхозными угодьями и дачными участками.

Оразали глубоко вздохнул, наслаждаясь чистым загородным воздухом. На свежей траве не видно было росы. Отлаженный мотор машины мурлыкал, словно котенок за пазухой. Надо было проехать вниз до самой речки, а там свернуть налево. По этой дороге, как было видно, сегодня еще никто не ездил.

Вот и домик Кыдыра, беленький, как яичко, спрятался среди деревьев. Оразали заглушил мотор и вылез из машины. Хотел громко позвать хозяина, но почему-то в последний момент сдержался.

Узкая тропинка к дому почти совсем заросла. Хозяин дачи завел обыкновение не трогать траву, и не от лени, а от писательского великомудрия. Он считал, что всякая травка имеет право на жизнь, поэтому, если на соседних участках лужайки были чисты, словно их корова языком вылизала, двор, окна и двери писательской дачи обычно были затканы вьюнком, заглушены беленой, дикой спаржей и окружены зарослями дикой колючки.

…Дверь домика казалась запертой. Но стоило Оразали дотронуться до ручки, как она будто сама распахнулась. В первой комнатке пол весь был устлан разлетевшимися листками рукописи. Стоя на пороге, врач растерянно озирался.

— Проходи, не бойся, — раздался голос хозяина, и Оразали вздрогнул.

Его друг лежал на низкой тахте в дальней комнате. Оразали увидел Кыдыра, испугался, мгновенно подумав, что случилась беда. Врач подбежал, рука его привычно потянулась к руке друга, чтобы пощупать пульс… Пульс был ровным, но руки у Кыдыра были холодными, вялыми. На висках его вздулись вены.