Меншиков

«И хотя преж сего, до Татищева, вашего величества заводы здесь были, но комиссары, которые оные веДали, бездельничали, — доносил Петру генерал-поручик Генин, [98] — и от заводов плода, почитай не было, и Демидову [99] от них не было помешательства. Чаю, как ему любо было, что на казённых заводах мало работы и опустели! Татищев показался ему горд; не залюбилось старику с таким соседом жить, понеже и деньгами он не мог Татищева укупить, чтоб казённым заводам не быть. Того ради, вашему величеству от радетельного и верного моего сердца, как отцу своему, объявляю: к тому делу лучше не сыскать, как Василия Татищева. Я оного Татищева представляю без пристрастия, — я и сам его рожи калмыцкой не люблю, — токмо видя его в деле весьма права и к строению заводов смыслённа, рассудительна и прилежна».

Другой гардемарин, Неплюев, рассказывал, как он по окончании выучки держал экзамен перед самим царём, в полном собрании адмиралтейской коллегии. Неплюев ждал представления Петру как страшного суда. Когда дошла до него очередь на экзамене, царь подошёл к нему и просил: «Всему ли, чему нужно было, ты научился?» Тот отвечал, что старался по всей возможности, но не может похвалиться, что всему научился, и, говоря это, стал на колени. «Трудиться надобно, — сказал на это Пётр и, оборотив к нему ладонью правую руку, прибавил: — Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли, а всё для того, — показать вам пример и хотя бы под старость видеть себе достойных помощников и слуг отечеству. Встань, братец, и дай ответ, о чём тебя спросят, только не робей; что знаешь, сказывай, а чего не знаешь, так и скажи».

Пётр остался доволен ответами Неплюева и потом, ближе узнав его на корабельных постройках, отзывался о нём: «В этом малом путь будет». Заметив и оценив в двадцатисемилетнем поручике галерного флота дипломатические способности, Пётр в следующем же году прямо назначил его на трудный и ответственнейший пост резидента в Константинополе.

Перед отъездом Неплюева в Турцию Пётр принял его и, поднимая с пола, сказал: «Не кланяйся, братец! Должность моя — смотреть, чтобы недостойному не дать, а у достойного не отнять. Будешь хорошо служить, не мне, а более себе и отечеству добро сделаешь, а буде худо, так я истец… Служи верой и правдой!.. Прости, братец! — прибавил Пётр, поцеловав Неплюева. — Доведётся ли свидеться». [100]

Поддержку таких «птенцов», помощь с их стороны в работе, в служении государству, тому новому, что он насаждал, напрягая до предела народные силы, Пётр ощущал повседневно. Не это порождало в нём «мрак сумнения», а «злосмрадная язва», которой страдала правительственная верхушка русского государства. Страшно было убеждаться преобразователю в том, что сановные люди, казавшиеся представителями новой России, оказались заражёнными закоренелой болезнью боярской Руси…

«Удалось завести войско, флот, школы, фабрики и заводы, выйти к морям, — размышлял император, — но где найти средство искоренить „мздоимство-неправды“?..»

Он хотел, чтобы окружающие его ясно видели, во имя чего он требует от них больших усилий, и хорошо понимали как его самого, так и дело, которое вели по его указаниям, — хотя бы только понимали, если уж не могли в душе сочувствовать ни ему самому, ни его начинаниям. И в этом он многого достиг. Дело было настолько велико, необычайно, так чувствительно задевало всех, что поневоле заставляло над ним крепко задумываться. Не было недостатка и в натурах мечтательных. Даже в среде заскорузлых чиновников находились такие. Они мечтали о чётком, работающем как часы, канцелярском устройстве. Но расширялись задачи администрации — и яснее обозначалась несостоятельность чиновничьей системы правления. На бумаге, в ловко закруглённых инструкциях, указах, регламентах, всё выходило толково и гладко, но жизнь разбивала эти идиллии.

Волей-неволей Пётр вынужден был обращаться к общественным силам. Однако ландраты, выборные комиссары, городские ратуши, магистры — всё то «общественное», что он торопливо вводил, следуя западноевропейским, преимущественно шведским, образцам, — всё это было не жизненно. То были новые мехи со старым вином. Служба по выборам — результат известного кабинетного плана — не получала характера служения обществу. Она сводилась к сбору налогов и наблюдению за отправлением разного рода повинностей. Под старые основы государственности подставлялись новые, заимствованные у иноземцев подпорки. Как же было тут миру служить?

Истинно общественное управление требовало раскрепощения общества. Такие задачи ещё были чужды эпохе Петра. Но они уже давали о себе знать, они возникали, такие задачи, они поднимались, как веточки сильно примятых растений под лучами горячего солнышка. И Пётр, что-то чуя, терялся в догадках: как же во всей полноте разрешить столь большую задачу? Он знал, что и в России и за границей очень многие политики подмечали только отрицательные следствия его торопливых заимствований, полагая, что его реформа пошла дальше, чем следовало, что приёмы, с которыми он её проводил, далеко не во всех соответствовали «народному духу» и что вообще вся реформа — дело насильственное, которое он мог вести, только пользуясь своей неограниченной властью. [101] «Стало быть он не европейский государь а азиатский деспот, повелевающий рабами».

Такой взгляд его оскорблял.

— Знаю, что меня считают тираном, — говорил он своим приближённым с жаром, с порывистой откровенностью. — Это ложь! Я повелеваю подданными, которые повинуются моим указам: эти указы содержат только пользу, а не вред государству. Честный и разумный человек Усмотревший что-либо вредное или придумавший что полезное, может говорить мне прямо, без боязни. Полезное я рад слушать и от последнего подданного. Доступ ко мне свободен, лишь бы не отнимали у меня времени бездельем. Недоброхоты мои и отечеству, конечно мной недовольны. Невежество и упрямство всегда ополчались на меня с той поры, как задумал я ввести полезные перемены. Вот кто настоящие тираны, а не я.

— Как это понимать: «Полезное я рад слушать и от последнего подданное»? — недоумевали европейские резиденты. — Ведь такое заявление государя по меньшей мере надо полагать неудачным. Недаром на Западе повсеместно и совершенно справедливо считают, что русский монарх пытается даже последних своих подданных заставить тем заниматься, что их никак не касается… Чего он этим хочет достичь? Раболепства? Да его и так предостаточно в этой дикой стране!..

Доходили до Петра рассуждения, что и всё-то его нововведение только «усугубляют рабство» в стране. И он искренне возмущался:

— Разве тем я усугубляю рабство, что обуздываю озорство упрямых, смягчаю дубовые сердца! Нет! Я не жестокосердствую, переодевая подданных в новое платье, заводя порядок в войске и в гражданстве и приучая к людкости; не тиранствую, когда правосудие осуждает злодея на смерть. Пусть злость клевещет, — совесть моя чиста! Неправые толки в свете разносит ветер!

Дворцовый механик Нартов писал:

«Ах, если бы многие знали то, что известно нам, дивились бы снисхождению его. Если бы когда-нибудь случилось философу разбирать архиву тайных дел его, — вострепетал бы он от ужаса, что соделывалось против сего монарха!.. Мы, сего великого государя слуги, вздыхаем, слыша иногда упрёки жестокосердию его, которого в нём не было. Когда бы многие знали, что претерпевал, что сносил и какими уязвляем был горестями, то ужаснулись бы, колико снисходил он слабостям человеческим и прощал преступления, не заслуживающие милосердия. Мы, имевшие счастье находиться при сем монархе, умрём верными ему. Мы без страха возглашаем об отце нашем для того, что благородному бесстрашию и правде учились от него».

Лечась олонецкими целебными водами, Пётр говорил своему лейб-медику: «Врачую тело своё водами, а подданных примерами; в том и другом исцеление вижу медленное; всё решит время».