Шапка Мономаха

Лицо Василька, словно судорога, искривила страшная и холодная улыбка.

– Ты сказал, что разговаривал в доме с Туряком. Это он приказал запереть дверь. Я знаю. Они и самих себя перехитрят.

Добрыня растерянно бухнулся задом на скамью.

– Опять.

– Что опять? – спросил князь. Жесткая улыбка будто примерзла к его губам.

– Опять обманом заперли в темнице… Никогда мне не понять людей, – добавил он отрешенно и стал горестно бурчать себе под нос: – Не место мне среди них. Не хочу умереть в клетке как скомороший медведь.

Василько едва слушал его.

– Туряк, Василь, Лазарь. – Он повторял три имени как заклинанье. – Из-за ничтожных советчиков и наушников погибла моя слава. Вот кому воздам по трудам их!

Добрыня скучно и равнодушно смотрел на князя, вновь возгоревшегося местью.

23

Смиренные монахи, придя на киевский княж двор с телегой, испросили позволения забрать тела двух печерских схимников и одного послушника. Князь Мстислав велел дружинникам прогнать их. Но чернецы, рассеянные оружными кметями, вновь с заупокойным пением объявились на Бабином торгу.

Узнав от тиуна, чего они хотят, княгиня Гертруда пришла в ледяную ярость. Одна, без девок, обычно ходивших за ней, забыв о хворях и болях, поспешила в хоромы внука. С криком пройдя по сеням, палатам и горницам, нашла Мстислава в изложне. На девку в его объятиях не посмотрела и клюкой, окованной серебром, стала охаживать внука по голой спине и плечам. Досталось и телесам холопки, с воем выкатившейся из почивальни.

Мстислав, уворачиваясь на ложе от ударов, орал на бабку и звал на помощь сенных холопов. Челядь, однако, не решалась испытать на себе гнев обезумевшей старухи. А князь, набравшийся хмеля, никак не мог ухватить бьющую его палку, пока сама Гертруда не обессилела. Выронив клюку, она упала на ларь у стены и разразилась рыданьем.

– Господи!... Доколе же мне учить их уму-разуму?.. За что мне эта мука – видеть, как порождения мои сами себя губят! Не умереть мне спокойно. И на том свете буду томиться за грехи их!..

Мстислав непонимающе моргал на бабку и двумя руками как защиту держал перед собой клюку.

Наконец княгиня опомнилась. Вынула из зарукавья утиральник и высушила слезы, оправила вдовий убрус на голове. Гордо прямя спину, поднялась. Холопов тут же вынесло в сени.

– Если осрамила я себя сейчас перед тобой, мой внук, и перед челядью, – молвила она, четко проговаривая каждое слово, – то повинен в этом ты, кощунник и язычник. Немедля выдай чернецам тела умертвленных тобой иноков и сто гривен серебра на погребение.

– Чтоб в яму бросить и закопать, серебро не потребно, – ошалевши, заявил Мстислав.

– Немедля! – вновь взъярилась княгиня и, казалось, готова была броситься на внука с голыми руками.

Мстислав в оторопи отшвырнул клюку и боком сполз с ложа. Как был – в исподних портах – стороной обошел бабку и кинулся в сени. Гертруда, приняв от холопа палку, двинулась за ним.

– Срамоту прикрой, охальник, – грозно гремел ее голос по терему. – Чтоб перед отцом и мной предстал как положено. Будет с тебя спрос великий, для чего и по чьим советам умучил чернецов, и как смел, живя у отца, творить в стольном граде богохульное непотребство!

Князь угорело носился по хоромам, не столько отдавая распоряжения челяди и ключнику, сколько убегая от суровой поступи бабки.

– Отстань от меня, старая! – орал он ей, на ходу натягивая рубаху, порты и сапоги. – Помешалась на своих чертовых чернецах!

Княгиня грозила изломать клюку о его спину и без промедления выслать его вон из Киева. Неотступно следуя за ним, она цепко следила, как выносят из погреба на дворе мешки с телами, как укладывают их на монастырскую телегу, как монахам выносят из терема кожаный торок, звенящий серебром, и как те непреклонно отвергают дар.

– Накося! – Мстислав остервенело сунул в лицо бабке шиш. – Брезгуют они твоим серебром!

– Не моим, а твоим, душегуб! – с холодной страстью ответила княгиня и, сильно кренясь на клюку, пошла к своим хоромам. – Ровно в полдень чтоб был у отца! Промедлишь – под стражей приведут! А задумаешь сбежать – погоню пущу. Опозоренным в Киев вернут!

Мстислав яростно сплюнул, а спустя час явился пред очи великого князя Святополка Изяславича. В палату, где князь разбирал дружинные дела и творил суд среди своих мужей, Мстислав вошел уверенно и гордо, со свитой бояр позади. Кроме отца на высоком резном кресле и старой княгини в кресле поменьше на лавках по стенам восседали советные мужи старшей киевской дружины. Святополк был бледен ликом и украдкой, с опасением во взоре поглядывал на мать. Мстислав угадал в его склоненной голове и безвольно опущенных плечах растерянность. Однако Гертруда была полна решимости и каменной твердости за двоих.

– Куда ж так вырядился? – с суровостью спросила она. – Чай не на праздник зван.

Мстислав, одетый в расшитую жемчугом рубаху, подпоясанный золотым наборным поясом, в сафьянных сапогах, горностаевой шапке и в княжеском корзне со смарагдовой пряжкой на плече, коротко поклонился старухе. По губам его скользнула усмешка.

– Для меня праздник зреть мою нежно любящую бабку в добром здравии.

– Не дерзи, наглец! – князь Святополк, отринув растерянность, воспламенил взгляд. – Отвечай, за какую вину без моего ведома умучил троих чернецов. Кто надоумил тебя вредить моим переговорам с ополчившимися на меня князьями? Какой враг насоветовал тебе ссорить меня с Мономахом, когда столько сил приложено к миру?! – Разгорячась собственной речью, князь из бледного быстро стал красным. – Если из-за твоих выходок лишусь Киева, ты вылетишь из Турова, как пробка из корчаги! Без стола останешься! Изгоем пойдешь по миру… добывать себе Тьмутаракань!

С безразличием выслушав угрозы, Мстислав процедил:

– Тысяцкий Коснячич надоумил. А мог бы и к тебе, отец, с тем же советом пойти, да рассудил, что побоишься ты сделать то, что я сделал!

– Чернецов пытать невелико дело, – опешил Святополк перед сыновней откровенностью. – Было б для чего.

– Призовите тысяцкого! – крикнула княгиня боярам.

Пока посылали скорого гонца за боярином Наславом Коснячичем, Мстислав рассказал о том, как поведал ему тысяцкий о погребенных будто бы под иноческими пещерами сокровищах и о чернецах, стерегущих оные. Срывать же переговоры он не намеревался, ибо и не думал умертвлять монахов. Те померли сами от своего же колдовства. А зрели их колдовство и некоторые из мужей: видели, как один из чернецов объялся пламенем, но не горел и муки не испытывал – напротив, хулил князя и смеялся над ним. Бояре из Мстиславовой свиты сейчас же подтвердили сказанное.

Княгиня Гертруда, застонав, прикрыла лицо ладонью, но о чем сокрушается, промолчала.

– Доподлинно ли есть под пещерами сокровища? – осведомился Святополк, покосившись на мать.

– Нету там никаких сокровищ, – отрубил молодой князь. – А Коснячич подкуплен, чтобы не дать тебе урядиться о мире с Мономахом. Мед мне помешал сразу догадаться о том… Если можешь, прости, отец, – повинился он, обнажив голову.

Святополк не успел ответить. Вошедший в палату дружинник объявил о приезде послов от князей – Мономаха и черниговских Святославичей, желающих немедленного приема.

– Вместо того чтобы грезить сокровищами, сын мой, – сухо произнесла княгиня, – подумай лучше о том, как улестить теперь твоих врагов. Чует мое сердце, Мономаху уже все известно. – Широко перекрестясь, она велела Мстиславу: – Ступай, но далеко не уходи… Что же ты застыл, сын мой? Прикажи звать послов.

– Сюда? – вновь покрывшись бледностью, выдавил Святополк.

– В судной палате и выслушаешь свой приговор, – безжалостно промолвила старуха.

– За что ж судить меня? – подавленно спросил князь.

– За блуд с наложницей, родившей тебе Мстислава.

Трое послов, войдя, приветствовали киевского князя, вдовую княгиню и мужей бояр. Кроме Воротислава Микулича, уже обвыкшего рядиться со Святополком, вновь прибыли Судислав Гордятич и Иванко Чудинович. Сердце киевского князя ухнуло в пятки – появление этих двух добра не сулило.