Шапка Мономаха

Когда дверь за ним закрылась, Туряк выразил недоумение:

– Василько в самом деле прислал к тебе Улана с Невзором, князь?

– Если б он сделал так, ты б узнал об этом сразу, – со смехом, похожим на звук сухого гороха, ответил Давыд.

– Ты обманул косматого детину, – расплылся в ухмылке боярин.

– Да, чтобы он обманул слепого. Не знаю, остановит ли Мономаха твой способ, Туряк. Потому хочу заручиться грамотой Василька.

– Я не верю ему, князь, – посерьезнел боярин. – Он послан не от Святополка. Опасно пускать его к теребовльскому. Они могут сговориться. Грамоту ты прочтешь. А как узнаешь, что слепой передаст Мономаху на словах?

– На Вакеевом дворе сидит слухач, – довольно улыбался Давыд. – Если косматый и чернец – соглядчики от Мономаха, то к Мономаху вернется один чернец.

Туряк же подумал, что сделать что-либо со зверообразной горой мяса и шерсти, подобной волоту из старых преданий, но носящей христианское имя, будет непросто.

22

В рубленых хоромах боярина Вакея пленному теребовльскому князю уделили две клети. В одной спал и ел он сам, в другой помещались двое дружинников, приставленных неотлучно сторожить. В узких сенцах между клетями жил холоп, прислуживавший князю. На боярском дворе, кроме своих дворских, безвыходно пребывали еще тридцать оружных отроков из младшей дружины, стерегших узника.

Князь Давыд Игоревич держал пленника строго. Холопа ему дал немого, безъязычного. Оконце клети, лишь верхом выходившей из земли, велел заколотить – слепому-де не потребен свет. Однако светцы в темнице горели денно и нощно, чтобы стража могла видеть, чем занят узник. Нужду князь справлял тут же, а на двор дышать его выводили ночью два раза в седмицу, и то лишь на краткое время. Стражникам Давыд запретил отвечать на вопросы Василька. А приезжавших во Владимир теребовльских бояр, просивших увидеть своего князя, протомил у себя на дворе несколько дней и выставил из града ни с чем. Еще и хорошо, что отпустил.

Добрыня, впущенный на Вакеев двор, на ходу складывал в памяти расположение построек, число отроков, проводящих ночь без сна, и их размещение, посчитал даже ступени, по которым спускался в подклетный ярус, а в сенях шел за отроком с закрытыми глазами, чтобы запомнить путь в темноте.

Сторожевую клеть наполнял переливистый храп. На широкой лавке, подложив под затылок руку, спал княж отрок. Другой, именем Улан, выслушал повеление князя и попросил Добрыню снять меч. Медведь просьбу исполнил, скрыв за безразличием, что делает это с охотой – меч был ему ненужной обузой. Улан забрал оружие, взял с гвоздя на стене ключ. В сенцах пнул холопа, спавшего под дверью темницы, отпер замок. Холоп, продрав глаза, сделал рот буквой «Он», тихо замычал и стал махать руками. Улан не глядя пихнул его локтем. Добрыня с любопытством разгадывал знаки немого.

– Он говорит, что князь спит и не надо его тревожить.

– Стеречь покой пленника не было велено, – проворчал Улан и сунул голову в отпертую дверь.

Оглядев клеть, он пропустил Добрыню. По сторонам двери в сенцах застыли двое отроков со двора.

Медведь вошел, сильно наклонясь под притолокой, встал посреди клети. В углах коптили светцы, обстановка была убогой – низкое соломенное ложе, крытое шкурой, щербатый стол с кружкой воды и куском засохшего хлеба, простая скамья под заколоченным оконцем. У двери лохань для нечистот. Князь лежал на ложе лицом к стене. На нем была посконная рубаха, давно не стиранная, и холщовые порты.

– Я не сплю, – глухо проговорил узник, не двигаясь. – Кто здесь?

– Я от князя, – ответил Добрыня.

Он подвинул стол и уселся на скамью. Клеть была так мала, что ноги все равно оказались посредине.

– Что еще нужно от меня извергу?

Добрыня, глядя в спину пленника, рассказал то же, что слышал от Давыда. Повествование было недолгим, но на Василька Ростиславича произвело сильное действие. Князь рывком перевернулся, сел, согнув ноги. Лицо его было страшно: под взлохмаченными немытыми волосами темнели два опухших лиловых круга, внутри которых спеклись порезанные веки. Рана на правой скуле заросла уродливым красным бугром. Медведь, не отводя глаз, рассматривал князя. Он думал о том, прав ли боярин Туряк и в самом ли деле Василько, оказавшись ловчее, поступил бы с Давыдом так же люто?

– Теперь он ищет у меня защиты от Владимира! – яростно воскликнул слепец, сжимая в кулаках шкуру на ложе. – У меня, которого почти убил, похоронил заживо! Живой просит мертвого оградить его от праведного возмездия! Отчего он раньше не подумал, что ему не избежать заслуженной кары? Мономах пройдет через его грады мечом и огнем, иссечет его людей, прольет кровь неповинную за вину Давыда. И он думает, будто я избавлю от этого?! Не могу поверить, что изуверство его простирается до такого предела…

Излив гневную горечь, Василько ощупью натянул сапоги, встал. Вытянул вперед руки, шагнул к столу, нашарил кружку с водой. Пролив на себя, сделал несколько жадных глотков. Тем же способом вернулся, опустился на ложе.

– Мне даже нечем подпоясать рубаху, – неожиданно рассмеялся он. Это был злой смех над собой, своей беспомощностью и обездоленностью. – Давыд все у меня отобрал. Жизнь мою и честь отнял. Что мне ответить ему?

– Твои слова были, что можешь послать гонца к князю Владимиру, – сказал Добрыня.

– Не говорил я этого. – Василько глубоко задумался, сложив руки на коленях. Голову он держал прямо, и потому казалось, будто внимательно к чему-то прислушивается. Но из-за двери и со двора не доносилось ни звука. – Давыд придумал эти слова за меня. Сказал, что даст мне свободу в обмен на грамоту к Владимиру?.. А кого же я пошлю с грамотой, если моих бояр Давыд не пускает ко мне?.. И зачем дает мне свой город, если по весне собирается захватить мой Теребовль и всю мою волость? Знаю это от его отроков. Он запретил им говорить со мной, но иногда я слышу, как они разговаривают на дворе. Лукав Давыд, и не хочу ему верить. Только на Бога теперь надеюсь… Как зовут тебя, боярин?

– Не боярин я. А зовут здесь Василием.

– Здесь? – губы князя дрогнули. – Значит, в иных местах тебя зовут иначе? Ты не из дружины Давыда, – догадался он. – Тогда кто ты?

– Можешь звать меня Медведем, князь, – смутился Добрыня. – Не ошибешься.

Василько помолчал.

– Хорошо, Медведь. Теперь слушай. Грамоту Владимиру писать не буду. У меня тут и печати своей нет – откуда Давыд взял, что могу запечатать письмо? Не думал ли он подменить мою грамоту подложной, если в письме ему что-либо не понравится? Такой возможности ему не дам… Правда ли, Медведь, что Владимир воюет ныне со Святополком? – вдруг спросил слепой.

– Когда я уходил из Киева, князь Мономах и черниговские князья подступили к городу с войском.

– Так ты из Киева, – промолвил Василько с долей разочарования. – Окаянному Святополку служишь?

– Кому понадоблюсь на честное дело, тому и служу, – спокойно ответил храбр.

– Где ж тут честь – Давыда покрывать?.. – вздохнул князь. – Ладно, Медведь. Я готов послать к Владимиру своего мужа, чтобы он не мстил за меня Давыду, не проливал напрасно кровь своих дружинников. Потому что это мое дело – воздать моему палачу. Если сумею – отомщу, не сумею – на Бога возложу… Только никого иного не пошлю к Мономаху, кроме моего боярина Кульмея. Слышал я, что он приезжал, но Давыд не пустил его ко мне. Может, и сейчас, он где-то неподалеку. Ступай и сообщи об этом Давыду. А если Кульмей в Теребовле, то пускай пошлет гонца и призовет его ко мне.

Князь лег на свое убогое ложе, уставив пустые глазницы в потолок. Добрыня подождал, не скажет ли еще что-нибудь, но Василько словно позабыл о нем. Губы князя шептали молитву, а душа, которой не нужны телесные очи, зрела, быть может, совсем иные обители, нежели тесное узилище.

Добрыня бесшумно покинул клеть. Сторожившие отроки затворили замок на двери. Улан, залегший на постель, спросил, зевая: