Еретик

Первым делом всадники отвели глаза, и Симон понял, что их послал Кифа. Этот «знаток» так и думал, что Симон может навести морок, лишь глядя в глаза. Затем они разъехались в стороны, пропуская колесницу меж собой, и Симон отметил, что это сделано довольно грамотно. А потом они потянули из-за спины луки…

— Шевелись! — заорал один из крестьян и огрел братьев кнутом. — Быстро отсюда!

— Нет-нет, — тут же придержал вожжи Симон, — стоять.

Он уже сделал все, что необходимо.

— Так, нам шевелиться или нет?! — взвыли купцы.

Стрелы хищно засвистели, Симон бросил назад короткий взгляд и убедился, что все идет, как надо. Похожие друг на друга, как две капли воды, убийцы стремительно и метко поражали небольшой участок дороги в нескольких шагах позади колесницы.

Крестьяне изумленно переглянулись.

— Что они делают?

Симон улыбнулся. В таком же недоумении был и Досифей, когда проткнул сидящего за столом Симона остро отточенным посохом, а через мгновение обнаружил его рядом с собой.

— Что… не получается?

Убийцы впились в Симона оторопелым взглядом, переглянулись, выпустили еще по стреле, но и они ушли туда же, в дорожную пыль.

— Даже не пытайтесь, — покачал головой Симон, — толку не будет.

Убийцы снова переглянулись, быстро спешились, вытащили короткие мечи и, стараясь не смотреть Симону в глаза, начали приближаться.

«Крепко их Кифа заморочил…» — отметил Симон и нехотя спрыгнул с колесницы. Он понимал, что погруженный в морок человек будет идти до конца, — пока не снимешь.

— Смотреть сюда, — поднял он руки, — у меня две руки. Вас — двое. Вы — мои руки, и я вас роняю.

Он опустил руки, и убийцы рухнули в пыль.

— Теперь я пошевелю пальцами…

Бедняг подкинуло, и все их конечности заходили ходуном. Однако в глазах так и светилась жажда убийства.

— Ну, и что с вами делать? — вздохнул Симон.

Он уже видел: Кифа поработал на славу.

Симон знал, если не снять с них наваждение, они так и будут ненавидеть и преследовать его, не в силах объяснить себе, зачем это делают, а потому придумывая тысячи оправданий. И будет все это длиться, может, неделю, а может быть, и целый год, — пока само не отвалится. Ему это было не надо, но тратить время на исцеление, не зная наверняка, как именно Кифа это сделал…

«Наложить новый морок — поверху?»

Это было не слишком этично, однако время экономило.

— Хорошо, — по очереди заглянул он в одинаково полыхающие ненавистью глаза, — сейчас вы увидите знамение… Ну… например, я подожгу небо. На счет три.

Он бросил взгляд за спину. Уже опомнившиеся крестьяне с ужасом в глазах нахлестывали ревущую от боли четверку наказанных господ, однако те, — такие же перепуганные, как и седоки, — с места сдвинуться не могли. Негромкое приказание Симона «стоять» было не в пример сильнее страха и боли. Симон сокрушенно покачал головой и снова повернулся к убийцам.

— Раз… два… три!

Над головой полыхнуло, и Симон даже рассмеялся от удовольствия. Поверить самому в собственный морок это было забавно, да и в глазах убийц уже не было ни ненависти, ни жажды чужой крови — только ужас.

— Кто вас послал? — поинтересовался он.

Он знал: если ответят, половина дела сделана.

— И… и… Ирак-лий, — синхронно выдохнули братья.

— Как так — Ираклий? — опешил Симон.

Рассеченный солдат, странное задержание сразу после казни, а главное, отданная в руки имперского чиновника желтая четвертушка с заветным именем — все это встало перед глазами, как наяву. Симон глотнул, поднял глаза в небо и обмер: оно горело — в точности по его слову. И точно так же, как и двадцать восемь лет назад, в тот день, когда он потерял Ее.

«Неужели это — Она?!»

Симон медленно развернулся, набирая скорость, двинулся вперед, к запряженной братьями-купцами колеснице, и крестьяне брызнули в стороны, а он взлетел наверх, к вожжам.

— Пошли-и-и! — яростно щелкнул он кнутом над могучими затылками братьев. — Пошли-пошли-и-и!

И купцы вздрогнули и рванули вперед — так, словно за их спинами сидел не человек, а покрытый седой, воняющей псиной шерстью оборотень.

— Шевелись, родимые! — почти рыдал Симон, безостановочно щелкая кнутом. — Я вознагражу!

«Как я мог не понять этого сразу?!»

Когда небо вспыхнуло, только что возбужденно лопотавшие за угощением варвары мгновенно умолкли, задрали бороды вверх, и стало так тихо, что Ираклий услышал собственное отчаянно колотящееся сердце. Точно такое же знамение он получил в тот день, когда лично вырвал Елену из рук этих жутких монахов.

А потом завизжали женщины.

— Где Симон?! — мгновенно опомнился Ираклий.

Командир гвардейцев тут же вскочил, отдал яростное приказание своим людям, но Ираклий уже видел: без толку, — Симона здесь нет.

«А что если он — один из тех монахов?»

Ираклий застонал, вскочил и бросился к своей колеснице.

— Рассредоточиться по всем дорогам! — на ходу приказал он, взлетел на колесницу и ухватился за вожжи. — Симона убить! Любой ценой! Любой! Вы слышали?!

Гвардейцы мгновенно попрыгали в седла и, яростно улюлюкая, тут же рассыпались по выжженным холмам, словно горох по столу.

«Тварь! Мерзавец! Обманул!»

Любого другого, прежде чем допустить до себя, Ираклий бы перепроверил раз двадцать, и только Симон с его варварским амхарским профилем и татуированным, словно у людоеда, черепом никаких опасений не вызвал. Столь низкого рождением человека не могло быть в окружении Елены в принципе!

Ираклий задрал голову вверх. Комета, едва появившись, уже достигала тех самых, так хорошо оставшихся в памяти размеров. Из двадцати восьми членов секты они тогда убили на месте девятнадцать — все очень высокородные, исключительно грамотные и совершенно безумные люди. А потом случилось это жуткое землетрясение, и остальные девять успели уйти.

Понятно, что Ираклий отдал приказ о розыске, поимке и немедленной казни беглецов, и в следующие восемь лет его агентам удалось найти и уничтожить еще пятерых. И уже по тому, где их находили агенты, было ясно: эти люди были готовы ко всему, всерьез. Один притворился иудеем и даже стал зятем раввина в маленьком селении возле Элефантины. Другого нашли и обезвредили в царстве Септ [32], у аравитян. Третьего обнаружили при дворе Негуса, в Абиссинии. Ну, и еще двоих вычислили в канцелярии Кипрского экзархата. Впрочем, эти двое так ни в чем и не признались, даже когда с них — полоса за полосой — сняли кожу.

«Господи, хоть бы Ахилл успел Ее вернуть…»

Самое страшное, Ираклий до сих пор, даже через двадцать восемь лет, не понимал главного: ни как Царица Цариц сумела появиться на свет, ни как оказалась в руках этих странных монахов, ни как они собирались ее использовать.

Вцепившийся в борт галеры Кифа бессмысленно смотрел на покрытое веселыми белыми барашками море.

«Неужели Ираклию все удастся?» — мелькнула тоскливая мысль.

Он понимал: если Византия займет ведущий к Индиям пролив, соревноваться с ней будет бесполезно, а как помочь курейшитам удержать за собой свои земли, Кифа не знал.

— А Спаситель и говорит: принесите мне мельничный жернов… — послышалось от кормы.

— А зачем?

— Ты слушай, бестолочь!

Кифа поморщился. Молодой, слишком уж молодой лоцман пользовался бездной свободного времени и явно пытался поднять свой авторитет среди таких же юных, как он сам, пассажиров подслушанными у монахов притчами.

— И произнес он заветные буквы, и бросил жернов на море, сел на него… — лоцман сделал выразительную паузу, — и стал плавать по воде, как на судне!

— Брешешь…

Послышался звучный шлепок подзатыльника и тут же — смех.

— Тише вы там, — вполголоса осадил юнцов Кифа. — А то накличете на свою голову! Господь-то он все-е видит.

Насколько Кифа знал Ираклия, тот в новую войну ввязываться не хотел. Неглупый армянин всегда предпочитал стабильные, прогнозируемые отношения, а любая война такие отношения ломала. Но, кроме Ираклия, кое-что значил при дворе его самолюбивый сводный брат Теодор; давненько мечтал о верховной власти сын Ираклия от гречанки Фабии — Костас, да и сноха Грегория свой интерес имела. Ну, и подрастали дети последней жены Ираклия — итальянки Мартины.