Тиран

В годы службы самая долгая связь была у него с Артемидой. По-видимому, имя не настоящее. Эта продажная девка тащилась за войском, хотя требовала, чтобы ее называли гетерой, утверждая, что когда-то была ею. Крикливая, не скрывающая своего мнения, страстная в любви и ненависти, привыкшая пить неразбавленное вино, она повидала войну больше многих мужчин, хотя ей еще не исполнилось двадцати.

Она заколола македонца, пытавшегося взять ее силой; она спала с большинством воинов в его отряде, принимала их как своих, и они принимали ее. У нее была собственная лошадь. Она могла наизусть читать целые строфы Гомера. Умела танцевать все известные людям танцы, все военные спартанские танцы, все танцы в честь богов. Ночью перед битвой она пела. Как и Никий, она родилась в борделе близ афинской агоры. Ярая патриотка, она заставила всех в отряде, даже коринфян и ионийцев, выучить гимн Афине:

Она сколотила из своих поклонников отряд, разбирала их ссоры и правила ими. Она внушила им чувство собственного достоинства. А однажды ночью сказала Кинию: «В этом войске девушке нужны два качества: жесткое сердце и мягкая п…а. Это, конечно, не Гомер, но бьюсь об заклад, что именно этим отличались девушки Трои».

Артемида прекрасно умела выбрать отряд, а в нем самого сильного мужчину, и оставалась с ним, пока он не погибал, или пока ей не наскучит, или он в чем-то ее не подведет. С тем, кто не мог ее содержать, она не связывалась. С Кинием она была целый год — и в лагере, и в городе. Она ушла от него к Филиппу Контосу, македонскому гиппарху — мастерский ход, и Киний не возненавидел ее за это, хотя сейчас, сидя с закрытыми глазами под деревом на берегу Эвксина, понял, что ожидал ее возвращения.

Как с женщинами, так и в жизни. Он не очень надеялся стать земледельцем.

Он уснул, и Посейдон послал ему сон о лошадях.

Он ехал верхом на высокой лошади — или он сам был лошадью; они вместе плыли по бесконечной травяной равнине — плыли, уносились галопом все дальше и дальше. Были и другие лошади, они следовали за ним, пока очи не оставили травяную равнину и не оказались на равнине из пепла. Тогда лошади заржали и отстали, и он ехал один…

Они были в реке — у брода, полного камней. На противоположном берегу — груда плавника высотой с человека и одинокое сухое дерево, а на земле под копытами лошади — тела мертвецов…

Киний проснулся, протер глаза и задумался, какой из богов послал ему этот сон. Потом встал и пошел в домовую баню. Здесь он отдал рабыне свой хитон, попросил отжать и дал ей несколько оболов за хорошую работу. Она принесла ему несколько кувшинов горячей воды, помыться. Рабыня привлекательная — немолодая, но с хорошей фигурой, широкоскулая, с татуировкой, орлом, на правом плече. Киний подумал о соитии, но рабыня не хотела, и он не стал настаивать. Может быть поэтому он получил прекрасно выстиранный и выглаженный хитон с отутюженными складками, ослепительно белый, так что в нем Киний стал похож на статую сына Лето [27] в Митилене. Рабыня приняла его благодарность сдержанно, кивнув, но стараясь не приближаться к нему. Он подивился обычаям этого дома.

Обнаженный, он прошел туда, где стояли лагерем его люди. В мешке у него лежало несколько хороших вещей под стать хитону. Хорошие сандалии, легкие и прочные, с ремешками из красной кожи, помогавшими скрыть шрам на ноге, но плащ только один — походный, когда-то синий, сейчас он выцвел, стал пыльно-голубым. Зато прекрасная застежка для плаща — две головы Медузы из блестящего серебра, сработанные лучшим афинским ваятелем и литейщиком. Бормоча молитву, он застегнул старый плащ и набросил его на плечи. У костра были только Диодор и Никий. Остальные пошли на рынок выпить. На симпосий их не пригласили, и, поскольку большинство своим происхождением не уступали Кальку, они были обижены. Агий, Лаэрт и Гракх знали Калька с детства. Их рассердило то, что он обращается с ними как с низшими.

У Диодора был сосуд с хорошим вином, и Киний, одеваясь, выпил с Кеном и Никием.

Никий протянул ему красивую застежку для плаща — добычу из Тира.

— Сбереги Медуз для более достойного хозяина, — сказал он.

Что сказал бы Кальк, узнав, что родившийся в Афинах раб считает Киния плохим хозяином? Вероятно, презрительно фыркнул бы. Но тут его размышления о Кальке были прерваны.

— Вы только посмотрите! — воскликнул Никий.

Киний обернулся и взглянул через плечо. В загон въезжал одинокий всадник. Кен рассмеялся.

— Ателий! — взревел Киний.

Скиф приветственно поднял пыльную руку, перебросил ноги через спину лошади и одним гибким движением оказался на земле. Легким хлыстом коснулся бока лошади, и та прошла через ворота в загон.

— Хорошая лошадь, — сказал скиф и протянул руку к сосуду с вином.

Кен без малейшего колебания отдал ему сосуд. Скиф сделал большой глоток и рукой утер рот. Тогда Кен сжал его в медвежьем объятии.

— Пожалуй, ты мне по нраву, варвар! — сказал он.

Скиф либо не понял его, либо решил оставить его слова без внимания.

— Куда ты идти? Идти завтра? Да, да?

С дороги доносились голоса. Прибыл Изокл с семьей. Уже поздно.

— В Ольвию, — сказал Киний.

Скиф посмотрел на него. Потом, словно всегда входил в их круг, вернул сосуд Кену.

— Долго, — сказал он. — Далеко.

Его греческий был совсем не варварским. Те немногие слова, что знал, он произносил верно, но понятия не имел о падежах.

— Десять дней? — спросил Диодор.

Так говорили купцы.

Скиф пожал плечами. Он смотрел на лошадь.

— Поведешь нас? — спросил Киний.

— Мой идти с тобой. Ты идти. Хорошая лошадь. Да?

— Думаю, это договор, иларх, — сказал Никий. — Я только буду присматривать за этим парнем, верно?

Кен покачал головой.

— У нас с Ателием общее увлечение. Пошли выпьем, друг мой.

Ателий улыбнулся.

— Ты мне тоже нравиться, эллин, — сказал он Кену.

И они вдвоем направились к винным лавкам города.

Никий взглянул на Диодора.

— Думаю, нам с тобой стеречь лагерь.

— Пока я буду обедать? Отлично. — Киний улыбнулся. — Если мы сможем его удержать, из него выйдет отличный лазутчик.

Никий подождал, пока Кен со скифом ушли за пределы слышимости.

— Он очень умен.

Киний тоже заметил ум скифа, но удивился тому, что и Никий подтверждает ею оценку.

— В каком смысле?

Никий показал на лошадь.

— Если бы он остался с нами, разве мы доверяли бы ему в степи? И он показал, что умеет ездить верхом. Разумно после этого доверять ему.

Киний согласился и ответил:

— По-своему ты не меньше философ, чем этот спартанец, Никий.

Никий кивнул.

— Я всегда так считал. И если он философ, то я гиппарх.

— Просвети меня.

Кинию не терпелось уйти, чтобы вовремя оказаться в доме Калька, но Никий нечасто заводил разговор, зато когда говорил, стоило послушать.

— Я слышал от Диона о том, как он бросил копье. И плыл целый час. Может, и больше, прежде чем ты его спас. Спартанский ублюдок. Он сейчас не в форме — не знаю почему. Но он из военачальников, спартиат. [28] Они все крепкие. Настоящие машины для убийства.

— Буду иметь это в виду, — сказал Киний.

— Не женись на девушке, пока не выполним наш договор, — сказал Никий.

Отпущенный гиперетом, Киний направился к дому. Он все еще думал о словах Никия, когда обнаружил, что возлежит на одном ложе со спартанцем.

— Надеюсь, ты не возражаешь против того, чтобы разделить со мной ложе, — сказал Филокл. — Я попросил Калька пригласить меня. Думаю, он отпустит Аякса с тобой.