Голос Ленинграда. Ленинградское радио в дни блокады

Смелую, интересную идею Я. Бабушкин помогал вырастить, осуществить. Сначала Я. Бабушкин как начальник литературно-драматического отдела, а с осени 1941 года как художественный руководитель думал не только о создании новых программ – о качественно новой роли радио военной и блокадной поры. Маленький, худенький, сероглазый, Я. Бабушкин тихо говорил и внешне казался вяловатым. Но это его спокойствие, уравновешенность стали неоценимыми именно на радио с его вечной толчеей. Можно было утонуть в мелочах. С Бабушкиным этого не случилось. Он стоял у истоков многих важных начинаний. В декабре Я. Бабушкин уже болел дистрофией. Он старался не показать свою слабость – планировал новые передачи, критиковал «картонный пафос» некоторых чтецов, поддерживал товарищей. Ольга Берггольц писала о нем: «Мы отлично видели, что он очень плох, уже почти „не в форме“. Он давно отек, позеленел, уже с трудом поднимался по лестнице, он очень мало спал и очень много работал, и, главное, мы знали, что изменить это невозможно… (он тащил на себе столько людей, один оркестр чего стоил!)».

Об основном деле Я. Бабушкина – руководстве литературно-драматической редакцией – уже говорилось. Достаточно напомнить: на тексте каждого из номеров «Радиохроники» стоит его подпись. Став художественным руководителем, Я. Бабушкин теперь отвечал и за музыкальное вещание, связал себя с судьбой симфонического оркестра Ленинградского радиокомитета. История этого коллектива дает представление о жизни и работе на Ленинградском радио, особенно в течение первого военного года. Можно сказать, что из всех сотрудников Радиокомитета на долю музыкантов радио выпали наибольшие испытания. О них вспоминали позднее дирижер оркестра К. Элиасберг, музыканты, а Бабушкин привел в одной из передач рассказ скрипача о выступлении оркестра перед фронтовиками осенью 1941 года. Сначала в этой записи говорится, что бойцы слушали оркестр хорошо, но особой теплоты не проявляли. Оркестр как оркестр. А когда начались беседы с артистами, все вдруг изменилось: «Вот играем в оркестре. Наш оркестр теперь один на весь Ленинград… Полтора месяца были на оборонных работах под станцией Батецкая… Живем в Радиокомитете на казарменном положении… В пожарной команде состоим. На чердаках во время налетов дежурим… Разбираем завалы в разрушенных домах, спасаем людей, зажигательные бомбы тушим. И тут граница какая-то стерлась между бойцами и оркестрантами… Война и заботы общие… Вот оно что значит – тыл и фронт едины».

Осенью оркестр возобновил выступления. Концерты транслировались по городской сети, шли в эфир. В начале зимы по радио музыку перестали передавать, прекратились концерты и в Филармонии, в промерзшем насквозь зале. С конца декабря оркестр совсем не работал, и это явилось самым сильным ударом для голодных, ослабевших людей. Оказалось, что, как ни трудна работа, она все-таки помогала людям держаться. Теперь же потеря следовала за потерей. По дороге в Дом радио упал и умер в штабе МПВО скрипач А. Срабов, простудился на вышке здания Дома радио и умер концертмейстер скрипач И. Кузнецов, погибли от голода ударник И. Вахрушев и контрабасист П. Гуляев. Двадцать семь человек не досчитал к весне 1942 года Большой симфонический оркестр. Сто двадцать три – такова цифра погибших работников Радиокомитета.

И все же в холодном январе с одной мыслью просыпались люди в промерзших комнатах Радиокомитета: радио необходимо каждому ленинградцу. Но в январе 1942 года случались дни, когда практически город его не слышал. Это воспринималось как огромная потеря, хотя потерь было уже не счесть. Вот записи П. Лукницкого из его дневника, очевидно, одно из самых подробных и достоверных свидетельств участника событий: «7 января. 5 часов утра. Электричества нет. Воды нет. Радио безголосо. Во всей квартире мороз… 7 часов 30 минут. Чуть слышно заговорило радио». Почти нет дня в январе, чтобы П. Лукницкий не отметил: «Радио безмолвствует», «Радио молчит» или, наоборот, с чувством облегчения: «Ночь на 20 января… Впервые за много дней заговорило радио. Правда, негромко, а таким чуть слышным шепотом, что разобрать слова можно было только в полной тишине, прижав ухо к громкоговорителю». О молчащем радио даже писали стихи. 27 января П. Лукницкий записал в дневнике свое стихотворение, едва ли не впервые за многие месяцы: «А репродуктор молчит, как будто шар земной захолодел настолько, что и эфир весь вымерз вкруг него». Об умолкнувшем репродукторе несколько высокопарно сказала В. Инбер: «От раковин отхлынул океан». О тех же январских днях сорок второго О. Берггольц вспоминает: «…в тот вечер, третий вечер почти полного безмолвия в Ленинграде (10 января. – А. Р.), в Радиокомитет начали приходить люди с одним тревожным вопросом: почему замолчало радио? Скоро ли заговорит опять? „Нет уж… Знаете, – сказал один старик с палочкой в руке, пришедший откуда-то с Васильевского острова, – если что-нибудь еще надо в смысле стойкости… пожалуйста… еще… и даже с прибавкой можно ждать, но радио пусть говорит. Без него страшно. Без него лежишь, как в могиле. Совсем как в могиле“». Свидетельства П. Лукницкого, В. Инбер, О. Берггольц могут создать впечатление, что радио умолкло чуть ли не на весь январь. На самом деле это было не так, и слова П. Лукницкого: «Радио нигде не работает», – нуждаются в коррективах. Бывшие работники Радиокомитета А. Пази, П. Палладин, Н. Свиридов, В. Ходоренко, лучше знавшие действительное положение, утверждают, что аккумуляторные батареи позволяли вести передачи из погруженного во мрак Дома радио даже в те дни, когда их не слышали П. Лукницкий, В. Инбер и другие очевидцы событий. Не было дня, когда город полностью оставался без радио. Работали радиостанции, шли по городской трансляционной сети «Последние известия». И там, где оставалась электроэнергия (на некоторых заводах, в ряде госпиталей), голос диктора был слышен.

Верно другое: целые районы, отдельные дома и улицы по разным причинам (отсутствие энергии, обрыв сети) отключались на более длительные сроки. Вот почему работники Радиокомитета иногда повторяли те или иные передачи специально для таких районов. Январь – самый тяжелый месяц блокады. Готовить передачи, организовывать выступления почти не удавалось. Пришлось главным образом пользоваться готовыми газетными материалами. Передачи за целый день составляли совсем немного времени. Читали сводку Информбюро, газетную статью, несколько информаций. Это был голодный паек, но и за него приходилось бороться.

Вот еще один документ, письмо председателя Радиокомитета в Ленинградский обком ВКП(б) от 25 февраля 1942 года: «Ленинградский радиокомитет просит Вас распорядиться о предоставлении для радиовещания одного экземпляра газеты ц. о. „Правда“, получаемой обкомом ВКП(б). В силу ряда условий прием ТАСС’м и нами телеграмм, важнейших статей и сообщений затруднен. Записи, которые мы производим, часто не могут идти из-за того, что два-три слова не поддаются расшифровке».

Самое страшное – молчать. Это понимали в Доме радио. И поэтому даже в январе, пусть с перебоями, пусть не везде, радио говорило. Оно не умерло. Обессиленное – шептало слова надежды. То, что о радио писали литераторы, – понятно. Они сами были связаны с радио, через него общались со своими читателями и слушателями. Не менее важны свидетельства рядовых слушателей. Нет, пожалуй, ни одного блокадного дневника, где бы ни упоминались передачи по радио, ни давалась оценка роли радио в жизни города. В декабре 1941 года работница одного из заводов Е. Васютина, ставшая писательницей уже после войны, отметила в дневнике: «Я живу не одна. Репродуктор сейчас самое близкое живое существо. Он сообщает необходимые правила поведения в нашей сложной жизни… Он единственный питает меня рассказами, культурой, а главное – это вести с фронта».

Пройдет год. Многое изменится в жизни города. Вторая блокадная зима не принесет людям стольких страданий, как первая. И все же, говоря о фронтовой жизни Ленинграда, другая ленинградка скажет о радио: «Ночью шла по городу. Тихо. Слышатся вокруг лишь звуки радио. О, верный друг ленинградцев! Спасибо ему. Спасибо работникам радио. Я просто с нежностью думаю о них и тревожусь. Ведь они на опасном посту».