Патриарх Никон

   — Таня, Таня, что ты сделала! — зарыдал Алексей Михайлович.

   — Это ты малодушен, братец... а Никон с крестом животворящим в руке сильнее всех твоих бояр, всей твоей рати... С крестом мы будем сражаться против крамолы и поборем врагов. Что сделано, то сделано и не возвратишь. Теперь так: коли Никон выдаст письмо боярам и Зюзин на пытке выдаст меня, ты тотчас, братец, оповести меня... Я соберу друзей, и мы поедем за Никоном, — тогда, уж прости, — всё сделает Никон.

   — Дай, Боже, тебе успеха... Я и ума не приложу... голова идёт кругом... Пойду помолюсь.

Он отправился в крестовую, запёрся там и долго молился и плакал.

Между тем святители со Стрешневым и Алмазом скакали с рассвета до пятого часа дня и нагнали патриарха в селе Черневе. Лошади Никона, много работавшие в предшествовавший день, сильно устали и поэтому медленно подвигались вперёд, что дало послам возможность нагнать его по дороге; в противном случае Никон успел бы попасть в свой Новый Иерусалим, и последствия могли бы быть чрезвычайные.

Никон и свита его состояла из монахов и нескольких человек служек, как-то: Ольшевского, Михайлы, Денисова и еврея Лазаря, который известен сделался впоследствии в истории Стеньки Разина под названием Жидовина. Лазарь был предан Никону, как верный пёс, и был совершенною противоположностью Мошко и Гершко. Первый, заметивший погоню за патриархом, был Лазарь.

Бледный и смущённый, вбежал он во двор избы, где они остановились, и крикнул Ольшевскому:

   — Москали скачут... Кажись к патриарху.

Ольшевский поспешно доложил об этом Никону.

   — Запереть ворота и не впускать, — был короткий ответ патриарха.

Поезд митрополита Павла остановился у ворот, так как ему указали крестьяне, где находится патриарх.

Посольство с вооружёнными стрельцами Ольшевский отказался впустить, и после долгих переговоров он впустил только послов.

Стрешнев, испытав уже единожды при аресте его крутость и зная, что угрозами ничего не сделаешь, обратился к нему вежливо:

   — Государь, — сказал он, — просит тебя, святейшего патриарха, сказать, по чьему известию ты приехал в Москву, и просит тебя возвратить ему, великому государю, посох св. Петра.

   — Это правда, приезжал я в Москву не самовольно, по вести из Москвы. Посох не отдам — отдать мне посох некому. Оставил я патриарший престол на время за многие нападения и за досады.

Тебя же, — обратился он к Павлу, — я знал в попах, а в митрополитах не знаю: кто тебя в митрополиты поставил, не ведаю. Посоха тебе не отдам и со своими ни с кем не пошлю, потому что не у кого посоху быть. Кто ко мне весть прислал, объявлю по времени. Вот и письмо! А письмо это принял я потому: как великий государь был в Саввине монастыре, что я посылал к нему архимандрита своего Герасима, и великого государя милость была ко мне такая, какой по уходе моём из Москвы не бывало.

Послы вышли во двор совещаться, что делать дальше, и когда хотели вновь войти к патриарху, служки его решительно воспротивились впустить их.

Стрешнев и Алмаз, славившиеся силою, крепко их избили и ворвались к Никону.

Они ему сначала пригрозили, потом смягчили тон и стали его умолять. Так продолжалось до 11 часов. Наконец, выбившись из сил и видя, что конца не будет этим мучениям и нравственным истязаниям, Никон обратился к послам:

   — Посох и письмо, — сказал он, — я отошлю сам к великому государю. Ведомо мне, что великий государь посылал ко вселенским патриархам, чтобы они решили дело об отшествии моём и о постановлении нового патриарха: я великому государю бью челом, чтобы он ко вселенским патриархам не посылал. Я как сперва обещался, так и теперь обещаюсь на патриарший престол не возвращаться, и в мысли моей того нет. Хочу, чтобы выбран был на моё место патриарх, и когда будет новый патриарх поставлен, то я ни в какие патриаршие дела вступаться не стану, и дела мне ни до чего не будет. Велел бы мне великий государь жить в монастыре, который построен по его государеву указу, а новопоставленный патриарх надо мною никакой бы власти не имел, считал бы меня братом, да не оставил бы великий государь ко мне своей милости в потребных вещах, чтобы было мне чем пропитаться до смерти. А век мой не долгий, теперь уж мне близко 60 лет.

Но Москве не этого хотелось: раскольники желали бы стереть его с лица земли, а свои православные, т.е. боярствующие никониане, были бы тоже рады его посадить в сруб и сжечь.

Ответа, поэтому, не воспоследовало, а хотели ему сделать большую досаду и накинулись они на боярина Зюзина.

   — Вот кто смуту произвёл... Хорошо, что Никон уехал из Москвы, а если бы он заупрямился... Да тут была бы такая гиль... такая смута... Да и тебя, великий государь, и Матвеева, и Нащокина он сюда приплёл.

Этими наветами они вымучили повеление царя: доподлинно разыскать; значит, следствие со всеми жестокостями, пыткою и т.д.

Всю ту ночь жена Зюзина не спала. Муж её находился у Успенского собора и следил за тем, что там происходит.

Преданный ему и Никону дьякон каждый раз выходил из церкви и сообщал ему, что там происходит.

Сердце у Зюзина замирало: он сразу понял, что Никон не идёт тем путём, каким ему следовало бы идти, и поэтому он каждый раз говорил дьякону:

   — Да как он не велит звонить, так ты прикажи...

   — У меня детки и жена, — вздыхал дьякон.

   — Я-то не умею трезвонить: коли бы умел, вся Москва была бы уже на ногах, — выходит из себя Зюзин.

Но вот, к прискорбию, выходит патриарх из собора, отряхает прах своих ног и уезжает.

Всё это казалось Зюзину сном.

   — Кажись по-русски ему писал, — скрежещет он зубами, — а он... он... что с ним сделалось?.. И голова потупела... и мужества нетути... Смиренномудрие, добродетель, но здесь просто глупость...

Он побежал домой.

   — Ну, что? — спросила его жена, видя его отчаянный вид.

   — Возвратился домой, бояре уговорили...

   — Ну, уж не ожидала...

   — Да вот что, жена... Коли бояре узнают, что я оповестил его... и он сказал, что он по извещению приехал, то быть беде...

   — Какой?

   — Пропаду я, как пёс...

Зюзин был молод, жена была красавица и подруга царевны Татьяны.

Она любила мужа до безумия. Услышав эти страшные слова, она побледнела и воскликнула:

   — Беги... беги... тотчас беги в Польшу.

   — Куда бежать? Нужны деньги... да и поздно... Всюду заставы, сыщики, шиши...

   — Возьми всё, что в доме: золото, серебро, камни самоцветные... Беги, ради Бога.

С лихорадочною поспешностью начала она снаряжать его в путь, велела лошадей изготовить в лёгкий возок и заторопила его.

Зюзин решился было ехать и стал укладываться, но вдруг на него напала нерешительность.

   — Дай подождать утра... Я повидаюсь кое с кем, а уехать успею... Не возьмутся же тотчас за меня.

Стало светать. Зюзин оделся и вышел из дому.

К обеду он возвратился и успокоил жену:

   — Ничего, — сказал он, — не слыхать, чтобы что-либо было.

Так прошёл день, и они легли спать.

Ночью до света раздался сильный стук в воротах. Зюзин и жена его одновременно проснулись.

   — Кто бы смел так рано стучать, — рассердился боярин.

   — Не к добру это, — молвила жена его и выскочила из кровати и начала одеваться поспешно.

Стук стал усиливаться, потом послушались голоса, стук оружия и шаги.

Вбежала барская боярыня:

   — Пристав со стрельцами за боярином, — крикнула она испуганно.

   — Пристав... за боярином... за ним... о... ох, — и Зюзина упала мёртвая на пол.

   — Голубица моя, горлица невинная, — заголосил Зюзин, бросаясь к ней и осыпая её поцелуями. — Встань, проснись, очнись, взгляни на меня своими ясными очами, порадуй своего друга... И что я без тебя-то буду? Сиротою сиротинушкою... Скорбь лютая.

Ворвался пристав в опочивальню со стрельцами.

   — Я за тобою, боярин, по государеву указу и боярскому приказу.

   — Аль не видите, звери лютые? Убили вы мою жену... Дайте проститься с нею... Дайте похоронить её с честью...