Дело генерала Раевского

— Какое же действие у него первоначальное? — спросил Волконского Раевский.

   — Главное и первоначальное действие — открытие революции посредством возмущения в войсках и упразднение престола. Синод и Сенат объявят временное правление с властью неограниченной.

   — Если на место государя и Государственного совета, в котором я состою, мне предложат диктатора из таких выскочек и изуверов, как ваш Пестель, я первый разгоню вас пушками, — сказал тогда Раевский.

   — Но вы дворянин, и честь дворянина вам, надеюсь, не дозволит предать гласности тему доверительной беседы, — встревожился Волконский.

   — Вы можете не беспокоиться, — успокоительно глянул тогда Раевский на Волконского, — я понимаю, что это пока что детские шалости, игра ребячливого нрава. Но на месте генерал-губернатора Петербурга мой старый сослуживец Милорадович. Наполеона мы через Малоярославец всё-таки не пропустили.

Они шагали гористой частью парка, песчаной дорожкой, потом вокруг широкой клумбы, на которой тяжелели от цветения почти чёрные мальвы. Вдали виднелась на холме среди дубов ротонда, и в ней горел светильник.

   — Вам нет позволения подвергать риску всё, чем вы владеете, — говорил Раевский, — они только ждут, эти карлы там, в Петербурге, как бы обрести повод всех вас перевешать.

   — Перед кем у нас нет позволения? — возразил Волконский. — Мы свободны.

   — Вы — воин, — возразил Раевский, — а воин самому себе не принадлежит никогда. А вы себя ведёте, как поэт. Как Пушкин или Батюшков. Их Бог простит, они вечно юные. А мы с вами... У вас нет позволения перед Россией, — уточнил Николай Николаевич. — Перед нею мы все в долгу. Мы все о ней забыли ради себя.

Волконский хотел возразить.

   — Не возражайте мне. Я имею все основания, — остановил Раевский, — я ни перед кем никогда не заискивал. Вы — цвет и разум России. Вы должны себя беречь. Без вас Россия — шайка разграбителей. Петербургские эполеты её не удержат, если вы всколыхнёте этот не знающий ни в чём своей меры народ. Бунтовщики Стеньки Разина ничто в сравнении с теми, кто восстанет с вами, а потом вас же перережут вместе с этим дуреющим Пестелем. Да и сами же вы друг с другом передерётесь.

   — Мы люди чести, — сказал Волконский.

   — Вот они, эти так называемые люди чести из заговорщиков, первыми друг друга и бросают. В лучшем случае. Человек чести никогда не пойдёт в заговорщики: он лучше погибнет, но с честью и открыто.

Внизу над прудом через раскрытые окна дома разливались мечтательные звуки клавикордов. Там играла Мария. А ветер вечерний развевал прозрачные шторы на окнах. А по пруду плавали лебеди.

   — Вы нас не понимаете, — умиротворительно сказал Волконский, — Николай Николаевич.

   — Я вас понимаю лучше, чем вы понимаете себя, — горько возразил Раевский, — оттого у меня и сердце тяжелеет, как расплавленный свинец. Россия такая страна, которую может спасти только закон и порядок... И благочестие. И терпение... Всё остальное сейчас гибельно.

В аллеи, на пруды, на беседки, на лёгкие мостики парка слетали сумерки. Ажурные звуки клавикордов Марии как бы растворялись в этих сумерках и наполнялись ароматами клумб. Из сумерек вынеслась декоративная белая козочка, которых здесь Волконские разводят ещё с прошлого века. Козочка замерла у края дорожки, кокетливо взглянула на двух генералов, отпрыгнула в сторону и скрылась в синеве парка.

   — Ничего этого не будет, — Раевский обвёл рукой вокруг себя, — всё это исчезнет. Всё исчезнет навсегда, если вы так дерзко и бездумно возьмётесь за ваше предприятие.

А про себя он подумал: «Бедная Мария. Друг мой Машенька, прости меня — душу грешную».

Беседа окончилась тогда внешне мирно. С того же времени, именно с того разговора, старый воин понял, что дочь его попала в западню по его же собственной вине.

Пушкину об этой беседе с Волконским даже теперь, по истечении пяти лет, Раевский ничего не сказал. Во всех беседах за последние зимние дни в Петербурге этой темы они не касались. Хотя говорили о многом. Но в тот памятный вечер перед визитом во дворец к государю...»

8

«Пушкин пришёл вчера же к вечеру...» — начал чтение Олег, усевшись за стол, как это делал в житнице.

А Наташа, как всегда, устроилась над стопкой мелко испечатанных пишущей машинкой листов.

«В высокой комнате с окнами на Мойку стоял предвечерний зимний полусвет...»

Олег, собравшийся было уже читать, отложил лист в сторону и обратился ко мне как бы с заявлением:

— В чём, собственно говоря, смысл подвига Марии Николаевны Волконской? Софья Алексеевна, мать её, и брат Александр, казалось бы столь вольнолюбивый, и даже Николай Николаевич-младший осуждали её. Они считали, что, с одной стороны, нельзя оставлять младенца Николино, а с другой — столь резко выходить из круга своего сословия. Отец поддерживал именно первенство долга — материнство. Упрекал её даже в отсутствии смирения... Раевский-старший считал этот аргумент иезуитством. Тем более что многие полагали, будто любви у неё к Волконскому не было, за которого своей волей отдал её отец без обсуждения. Я считаю, что на такой поступок способна лишь натура, способная воплотить в сложившихся условиях высочайшую форму христианского подвижничества. В эпоху, когда уже всюду стало складываться, по сути дела, отношение женщины к мужу даже не языческое, а паразитическое: муж должен работать, служить, содержать жену, а она имеет право жить, окружённая прислугой и гувернантками. В Марии Раевской мы видим абсолютно обратное. Она отвергает весь мир сложившегося женского эгоизма и добровольно разделяет судьбу подпавшего под кару закона своего супруга. Это глубоко христианский поступок. Не зря их потом похоронили вместе в имении Волконского под Черниговом в селении Воронки. Там они захоронены рядом, а над ними их дочерью возведена часовня. Ну ладно, я отвлёкся, — сказал Олег, взял оставленный было лист и продолжал: — «...стоял предвечерний зимний полусвет. В нём угрюмость домов и каналов Петербурга кажется наполненной какой-то таинственной печалью, которая разлита повсюду и носит в себе отзвук вселенской неустроенности человека внутри самого себя. Раевский устал от месячного ожидания встречи с императором. Придворные люди, через которых эта встреча и устраивалась и оттягивалась, все пытались выведать у генерала, о чём он с царём намерен говорить. Всем было ясно, что герой Отечественной войны намерен облегчить участь старшего сына, тоже героя войны. Он опять попал под кокетливую нечистоплотность жены одесского губернатора, дальней родственницы генерала. Но предполагалось, что не только на эту тему собирается беседовать с царём генерал. Огромный военный да и просто жизненный опыт его, безусловно, просит выхода, особенно перед царём, от которого зависит будущее России. С одной стороны, генерал своею мудростью может быть полезен государю, с другой стороны, тог уже показал, что намерен быть абсолютным самодержцем и в подсказках не нуждается. Да и сам Раевский сомневался в полезности своего разговора с Николаем. Он знал, что Николай Первый — обыкновенный военный чиновник средней руки. Да он и не видел сил, на которые можно было бы рассчитывать царю, даже если бы тот захотел ими воспользоваться. Россия неумолимо превращалась в машину неутомимого чиновничества. И что страшно, всем это нравилось. Очень осторожно мысль эту высказал на днях Раевский Пушкину. И тот отзывчиво поддержал её, а вчера вдруг пришёл со стихами.

   — Вы помните, мы с вами езживали по югу отечества и вас встречали восторженные ваши почитатели, — сказал Пушкин, — а вы мне все говаривали: «Почитай, почитай им твои стихи, поймут ли они тебя».

   — Было, было, — задумчиво согласился Раевский, глядя, как по комнате пробегает уже в который раз фазан, подаренный хозяину дома приезжим из Персии дипломатом. Фазан блистал, как бы весь покрытый чеканкой, и казался алмазным.

   — Так вот, — продолжал Пушкин, — я хотел написать вам кое-что и вдруг понял, что всё уже написано: когда мы хаживали вдоль Подкумка вечерами по камням, я подобрал в свою тетрадь прилетевший мне под ноги цветок. И я положил его тогда в тетрадку. И вот на днях его я нашёл... Оно довольно странно в нашей ситуации, это сочинение, но примите его со всею свойственной ему странностью.