Приключения Михея Кларка

Он вышел из камеры, но потом снова вернулся и произнес:

— Меня зовут капитан Синклер. Состою я на служба у герцога. Если вам что-нибудь понадобится, позовите меня. Но я, право, советовал бы вам позвать священника. В этой камере сидеть без помощи неба опасно.

— Почему опасно? — спросил я.

— Потому, что здесь водится нечистая сила, — вот почему, — ответил капитан, и, понизив голос, он начал так: — Вот как это случилось. Два года тому назад в эту самую башню был посажен разбойник Гектор Мэрот. Я вот так же, как и теперь, дежурил и сидел в коридоре. Последний раз я арестанта видел в десять часов вечера. Он сидел на койке вот так же, как вы сидите. Ровно в полночь я пошел в камеру. У меня такой обычай заходить время от времени к арестантам. Все-таки развлечешь человека, а то они тоскуют, бедняги. Ну, хорошо, вошел я в камеру, а Мэрота и нет. Чего вы на меня уставились? Я вам рассказываю чистейшую правду. Из двери он выйти не мог, потому что я не спускал глаз с двери. Ну, а из окна, сами извольте видеть, уйти никак нельзя. Стены и пол здесь из камня, и разломать их нечего и думать. Куда же девался арестант? Я смекнул дело сразу, ибо, входя в камеру, услыхал запах серы. И огонь в моем фонаре стал голубой… А вы, молодой человек, не смейтесь, тут смеяться нечему. Гектора Мэрота из темницы увел, разумеется, дьявол. Больше некому. Не станут же его, разбойника, спасать ангелы небесные. Да-с, отец зла утащил уже одну птичку из этой клетки, может быть, он захочет полакомиться и другой. Я вам положительно советовал бы исповедаться и приготовиться к натиску темных сил.

— Я не боюсь дьявола, — ответил я.

— Ладно, коли не боитесь. Главное, чтобы не падать духом, — произнес капитан и, кивнув мне, вышел из камеры.

В замке щелкнул ключ. Стены были так толсты, что я даже не мог слышать никаких звуков в коридоре. До меня доносились только вздохи ветра, шелестевшего в листьях деревьев под окном. В башне царила могильная тишина.

Оставленный наедине с самим с собой, я постарался исполнить совет капитана Синклера и всячески старался себя ободрить. Но речи почтенного были не таковы, чтобы вселить в человека бодрость.

В дни моей молодости, дети, все верили в то, что дьявол может являться людям и даже причинять им телесное зло. Особенно распространена была эта вера между крайними сектантами, в среде которых я воспитывался. Философам, которые сидят у себя в спокойных кабинетах, хорошо рассуждать о суевериях, но войдите в мое положение. Я был один, вдали от всего мира, в тускло освещенной башне. Я сидел в этой могиле и ожидал смерти. Кроме того, на меня подействовал и рассказ капитана. Побег из этой башни невозможен, и, стало быть, Гектор Мэрот мог исчезнуть только при помощи чуда.

Я принялся ощупывать стены башни. Они состояли из огромных квадратных камней, которые были плотно пригнаны один к другому. Расщелина, игравшая роль окна, была прорезана в середине громадного целого камня. Все стены в рост человека были покрыты надписями и изречениями, авторами которых были неудачники, попавшие в эту страшную яму. Пол, составленный из больших каменных плит, залитых цементом, был тоже непроницаем. Здесь нельзя было найти ни одного отверстия, в которое могла бы проскочить крыса, а о том, чтобы самому найти здесь выход, — нечего было и думать.

Ах, дорогие мои, странное положение!. Сидишь один-одинешинек и великолепно соображаешь, что жить тебе осталось очень немного, что вот, дескать, пройдет час-другой, — и ты покончишь счеты с жизнью, а душа твоя устремится к своей последней пристани.

Странно это и страшно! Ах как страшно!

В битве идти на смерть — совсем другое дело. Там ты сидишь на коне, одной рукой поводья подбираешь, а другой за меч хватаешься. Зубы у тебя сжаты, ты и защищаешься, и нападаешь… Дела много, и о смерти некогда думать. Это совсем другое дело.

То же и смерть от болезни. Скажем, человек заболел смертельно, но, прежде чем наступит смерть, он истомится, исстрадается. Рассудок у него ослабнет, чувствительность притупится, он будет умирать, не сознавая, что умирает.

Другое дело — молодой человек, сильный и здоровый, ожидающий в тюрьме смертной казни. Да, этому молодому человеку есть над чем подумать. Если даже смерть его минует и он доживет до седых волос, он будет всю жизнь помнить об этих пережитых им часах, когда он ждал смерти. Это торжественные минуты, и они оставляют на людях вечный след. Вся жизнь проходит перед твоими очами, вспоминаешь отчетливо все свои грехи и поступки. При свете надвигающейся смерти все эти маленькие пятнышки становятся яркими — все равно как пыль в комнате становится видна, если через отверстие в стенке ворвется в комнату солнечный луч.

Я сидел на койке, опустив голову на грудь, погруженный в эти торжественно-странные мысли и воспоминания. И вдруг я услышал резкое постукивание — словно стучал человек, желающий привлечь мое внимание. Я вскочил с кровати и оглянулся, но в комнате, которая все более и более погружалась во мрак, ничего не было видно. Мне пришло в голову, что я стал жертвой галлюцинации, но стук опять повторился. Я поднял в голову и увидел, что в расщелину окна глядит на меня кто-то. Я видел только часть лица — один глаз и часть щеки. Я встал на стул и убедился, что передо мной ни кто иной, как фермер, с которым я прибыл в Бадминтон.

Фермер просунул палец и, грозя им, прошептал:

— Тише, паренек, говорите тише, а то стража, пожалуй, услышит. Что я могу для вас сделать?

— А почему вы узнали, что я здесь? — спросил я, удивленный появлением Брауна.

— Ну, вот еще спросил, — ответил фермер, — да я этот дом знаю не хуже самого Бофорта. Еще когда Бадминтона и в заводе не было, я с братишками лазил на эту старую башню. Мне не впервой приходится разговаривать через это окошечко… Говорите живее: что я могу для вас сделать?

— Я вам очень благодарен за вашу доброту, сэр, — ответил я, — но, кажется, вы не можете ничего для меня сделать — вот разве вы возьметесь уведомить о моей судьбе друзей, находящихся в армии Монмауза.

— Это я могу сделать, — прошептал фермер Браун, — слушайте-ка, я вам скажу то, чего не говорил ни одному человеку в мире. Меня и самого мутит по временам, что над нами царствует папист. Ну разве папист может царствовать над протестантами? Это непорядок. Когда у нас были последние выборы, я нарочно поехал и подал голос за мэстера Эванса из Торнфорда, а мэстер Эванс — против короля. Если бы наши с Эвансом желания сбылись, наш герцог давно бы сидел на английском троне. Так по закону следует, по настоящему закону, а теперь у нас закон не настоящий. удивительная штука — этот закон. То он говорит «да», то «нет». Закон похож на квакера Барклая, который недавно приходил к нам и обозвал нашего пастора звонарем. То же и закон. Застрелить закон нельзя, и проткнуть пикой его нельзя, и конницей смять его нельзя. Уж если закон сказал «нет», то, значит, нет и будет. С законом воевать это все равно что с книгой Бытия сражаться. Вот если бы Монмаузу удалось переменить закон, то это было бы для него лучше, чем помощь всех герцогов Англии. Монмауз — протестант, и за это за одно я был бы рад служить ему, если бы мог.