Княгиня Екатерина Дашкова

— Матушка, неужели вы подчинитесь этим ужасным обстоятельствам и мы так и останемся в Коротове?

— На что же ты рассчитывала, дочь моя, когда ехала сюда? На прогулку для развлечения? Мы здесь не провели и месяца, а ты уже задаешься подобным вопросом.

— Но, матушка, вы ни в чем не виноваты, вы ничего не делали против императора и, значит, не должны нести столь сурового наказания. Мы же с мисс Бетс видим, как обострился ваш ревматизм. У вас опухли суставы, и вы едва можете ходить. Неужели за вас некому попросить у императора?

— Попросить за меня? Почему же, наверное, такие люди есть, если их поискать.

— Чего же искать, у нас такое множество родных.

— На родных можно рассчитывать лишь в самую последнюю очередь, да и то…

— Вы кого-нибудь имеете в виду?

— Я не призналась тебе, друг мой, в том, что послала письмо кузену Репнину.

— Но это же замечательно! Он влиятельный человек и, я слышала, должен появиться в здешних краях, чтобы прекратить крестьянские бунты, не правда ли?

— Он уже рядом с Коротовым.

— Так в чем же дело? Когда он будет у нас?

— Его не будет у нас.

— Но почему? Он не знает, что вы находитесь здесь? Можно послать нарочного его найти.

— Нарочный уже его нашел с моим письмом. Я писала, что прошу его напомнить императору, что никогда ничего не предпринимала против его величества, что в отношении его отца я не преследовала никаких своекорыстных целей. Мною руководили только мысли о благе государства, и ему ли не знать, что участие в перевороте семьсот шестьдесят второго года не обогатило меня ни копейкой. То же, что я держалась в стороне от Малого двора, должно было избавить меня от расспросов со стороны императрицы и ее окружения. Я не умею лгать и выдумывать, а правда нехотя могла повредить положению великого князя. Если император, не принимая моих объяснений, не захочет видеть меня при дворе, я готова безвыездно оставаться в своих благоустроенных имениях, где не мне, а окружающим меня людям можно будет, по крайней мере, рассчитывать на какие-то относительные удобства, и главное — медицинскую помощь.

— Князь, конечно, обещал вам помощь.

— Нет.

— Он побоялся прямого общения с вами? Но он же военный и вряд ли менее храбр, чем подполковник Лаптев.

— Я предвидела его опасения и написала, что свой ответ он может передать многим академикам, которые найдут способ незаметно передать его мне.

— Почему академикам?

— Тебе этого не понять, но если есть люди, которым я могу полностью доверять, это наши ученые, с которыми мне довелось столько лет работать.

— Пусть так, но что же князь?

— Он просил священника из соседнего села приехать ко мне и передать его ответ, в котором советовал во всем положиться на произволение Божие и на милость супруги императора Марии Федоровны, если я сумею переслать ей свое прошение.

— Он не взялся помочь даже в этом? Это невероятно!

— Почему же, друг мой? Храбрость на полях сражений не имеет ничего общего с храбростью на дворцовых паркетах, если только последняя вообще существует. Впрочем, в нынешние годы обстоятельства могут оправдать князя. Разве ты не видишь, сколько кибиток со ссыльными чуть не каждый день проезжают мимо наших окон.

— О да, матушка. Одного из этих несчастных вы приглашали к себе.

— И ты знаешь, кто это был?

— Конечно, нет! Мисс Бетс ничего не могла мне толком сказать. Но вид его был самый жалкий.

— Это дальний наш родственник господин Разварин, и он еще недавно не заикался и не дергался при каждом слове.

— Боже, что же с ним случилось?

— Только то, что несколько молодых унтер-офицеров осмелились в своем тесном кругу обсуждать императора. О них немедленно донесли, в все они оказались под следствием.

— За одни разговоры?

— Да, за одни разговоры. Его допрашивали, подвергли пыткам и вывернули все суставы.

— Матушка, Бога ради, не продолжайте!

— Почему же? Ты захотела знать правду, и ты ее узнаешь. Затем нашего родственника исключили со службы и приказали отправиться на жительство в Вологодскую губернию. Он считает, что ему повезло, — остальные его товарищи попали в Сибирь.

— Как хорошо, что вы пораньше приехали, Екатерина Ивановна. У меня к вам разговор.

— Я вся внимание, государыня.

— Вы знаете, что я получила письмо от этой несчастной княгини Дашковой?

— В самом деле, ваше императорское величество? Нет, я ничего об этом не знала. И что же?

— Княгиня обратилась ко мне с просьбой передать императору ее прошение.

— О помиловании, конечно?

— Но вы же знаете княгиню. Она ни в чем не признает себя виноватой, но не оправдывается и не пытается никем заслониться.

— Да, это известно, насколько княгиня горда.

— Но ей в самом деле не в чем оправдываться. В конце концов, почему она одна должна нести наказание за события сорокалетней давности, она, женщина, не бравшая в руки оружия и никак не угрожавшая жизни Петра Третьего?

— Император думает иначе, государыня.

— Я знаю, но княгиня и не думает избежать наложенного императором наказания. Она достаточно стара, больна и просто просит разрешить отбывать ей свое заключение не в Весьегонске, а в ее имении в Тарусском уезде. К тому же в забытой Богом деревушке она лишена всякой медицинской помощи, в которой остро нуждается.

— Не думаю, ваше величество, чтобы император придал значение этим обстоятельствам. Он очень разгневан на княгиню, и в этом его умело поддерживает Архаров.

— Я это испытала на себе, когда попробовала утром передать императору письмо. Император просто перестал владеть собой и даже повысил голос, обвиняя меня в том, что я хочу ему того же конца, который постиг его отца. Он просто не взял в руки прошения. Мне пришлось уйти ни с чем.

— Тем не менее это прошение не дает вам покоя, государыня. Разве вы так хорошо относились к Дашковой?

— Я никак не относилась к ней, но Андрей Львович…

— Как же я сразу не догадалась о руке барона Николаи! Одного не понимаю, он сменил княгиню на посту директора Академии наук и потому не должен был бы испытывать к ней особой симпатии.

— Вот тут вы и ошибаетесь, госпожа Нелидова. Барон как никто другой оценил труды княгини и находит результаты ее правления отличными. Во всяком случае, он утверждает, что Дашкова ни в чем не позаботилась о собственных интересах, привела Академию после Домашнева в хорошее финансовое состояние и добилась мира между академиками, чего достичь, по его словам, почти невозможно. Со своей стороны Андрей Львович просил меня поспособствовать облегчению положения княгини. Но я вижу, что самой мне не справиться с этой задачей.

— Не сердитесь, государыня. Я назвала Николаи только в шутку и сама не раз слышала высокие отзывы о трудах княгини.

— Так как же нам поступить? Неужели нет надежды?

— Надежда всегда есть, государыня. Странно только, что сам барон не пожелал вмешаться в судьбу Дашковой. Ведь он почти сорок лет неотступно находится при государе.

— Это верно. Он стал преподавателем великого князя, если память мне не изменяет, в семьсот шестидесятом году, еще при жизни императрицы Елизаветы Петровны, со временем стал моим секретарем и с семьсот девяносто восьмого года членом кабинета его императорского величества и президентом Академии. Но барон не отказывается от помощи Дашковой. Он просит только каким-то образом передать прошение государю и заставить его прочесть эту бумагу. Тогда и он поддержит просьбу.

— Только-то и всего!

— Но, может быть, вы в разговоре с государем…

— Простите, ваше величество, но я тоже не намерена становиться причиной гнева императора. Пожалуй, мы попробуем поступить иначе. Пусть в нашем с вами присутствии прошение передаст государю великий князь Михаил Павлович.

— Вы думаете…

— Государыня, император любит всех своих детей, но вы же сами не станете отрицать, что к Михаилу Павловичу он испытывает особенную нежность.