Романы. Трилогия.

— Что объект ни для кого неприступен, согласен?

— Да.

— И слушай, родненький, брось ты эти глупые боренья в своей голове, а то вон Варлашка наш на последнем издыхании...

— Цыц, батька, — раздалось из-под колен, — я радуюсь, летаю!..

— О! Обрежь ему крылышки, родненький, ты лучше представь себе сейчас те места, ну как на киноэкране, ты ж был в тех местах, да все не там, у стены плача, небось, да ладно, пусть плачущие там плачут, ибо они не утешатся, а ты то место вспоминай, там храм сейчас гроба Господня. Так вот картина на третий день такая: ко гробу идут жены-мироносицы, идут на верную смерть от стрелы, они б не успели упросить стражу (да это и невозможно — о чем-то упросить тех, кого я тебе обозначил) помазать тело Христа миром, которое они несли. Но никто в них не стреляет, и вообще стражи никакой и следов нет, камень отвален, тела нет, одна смятая плащаница, в которую Он был обернут.

Я ни словом не обмолвлюсь об Ангеле, на камне сидящем, но факт-то есть факт, исто-ри-ческий! — иеромонах Тихон поднял палец вверх. — Тела нет, стражи нет. Так?

— Да.

— Я не буду тебя спрашивать, где тело, ибо ответ «не знаю» противоречит нашему договору. Я знаю — воскрес Христос в теле Своем, но пока я этого не говорил, юрис-пруденс дожмем до конца. Что апостолы, в разброде находясь, и вообще исходя из уже обрисованного, к исчезновению тела и бегству стражи непричастны, ибо даже не смешно, согласен?

— Да.

— Что бегство такой стражи возможно, только если она увидела такое, от чего, устрашившись, они стали как мертвые — это из Евангелия, но вполне юрис-пруденс, и только это логично, так?

— Ну-у... Да.

— Да никаких «ну», только «да», родненький, от логики не отступай. Ну и куда они дернули с физиями, как у мертвых? Представляю их физии... Нет, не представляю. Утверждаю, что они дернули к своему начальнику. Так? Ну некуда больше.

— Ну — да!

— «Ну» не слышал. Ну, а кто начальник? Точно, Пилат начальник, который способен (согласно историческим документам) на все, кроме одного — пощады. И я не буду задавать глупый вопрос, что бы сделал с ними Пилат, если бы они, вломившись, плакались бы ему, что печати сорваны, камень отвален, тела нет, его похитили ученики, пока они спали. О, родненький, благодарю за улыбку, тебе очевидна невозможность сей ситуации. Логика — это наука! А ведь стражники даже не наказаны. Тебе не кажется это странным? Да или нет?

— Ну... Да.

— А мне без «ну» — нет! Да они вломились с никакими, перекошенными от ужаса мордами и орали на коленях не своими голосами (лучшие из лучших!) что видели Ангела, отвалившего камень, видели выходящего из пещеры живого Христа! Лучшие из лучших римских легионеров не подвержены сонным галлюцинациям! Они орали о воскресении Христа, и Пилат им поверил, он знал, что это Необыкновенный Узник, он видел его Царственное, Божественное молчание на допросах, и обещание Его воскреснуть он воспринимал со страхом, как возможную реальность. И вот она возможность: невозможные, истеричные морды «как у мертвых» у лучших из лучших, бесстрашных победителей всех сражений, орущих, что воскрес Христос и из пещеры вышел живым. И Ангел на камне, как молния. И проскрежетал он своим лучшим из лучших, чтобы шли они к этим синедрионщикам, которых он люто ненавидел, да и взяли бы деньги, и взяли бы их себе, а он, Пилат, их прикроет, отпишется императору, что не римская стража была, поди проверь. Логично, родненький?

— Да, — тяжко выдавилось-вывалилось это «да».

— «И пронеслось слово сие между иудеями до сего дня» — это из Евангелия. А? Ай-да иудеи! Такую клюкву проглотили?! А где ж хваленый юрис-пруденс. За такую кражу уголовное дело надо завести? Не заведено. Да взять этих всех растерянных рыбаков, да и вытрясти из них — где тело, да выкинуть его уже разлагавшееся на площадь — нате, любуйтесь, приверженцы Его — вот он, гниющий самозванец. Торжество логики и юрис-пруденса, и пинали бы бывшие приверженцы смердящего самозванца, и никакого христианства и в помине не было бы, чего и хотел синедрион. Ну так и что же? Да апостолам ни разу даже не намекнули ни о какой краже! И когда они, окрыленные и преображенные, везде возглашали о воскресшем Христе, — ну обвиняй их в краже, требуй тела, они ж не прячутся. Ни обвинений, ни требований. Ай да юрис-пруденс!.. И вот не юрис-пруденс, а торжество логики, а значит, и Православия. Они все (кроме одного) претерпели мученичество за воскресшего Христа. С радостью! Скажи, родненький, логично ли, запрятав гниющее тело, объявить о воскресении ну и что-то с этого поиметь? Я сам отвечу — вполне. Но на смерть с радостью идут за правду, за заветное, за что-то для тебя святое. А за закопанный труп, за вранье про него? Вообще за заведомое вранье, подлянку да за деньги даже просить о казни, ради вранья-подлянки станет кто? Я утверждаю, что — нет.

— Я тоже.

— Ну, уже даже не «да», — иеромонах Тихон улыбнулся во весь рот, — и вот окрыленные апостолы, все последующие мученики и проповедники несли в себе веру, которая не тщетна. Да потому что каждая клетка каждого человека пропитана Совестью, звуковое выражение пропитки — голос, голос правды, голос Божий. Силы изгнать из себя совесть у человека нет. Отнята ли возможность не слышать ее? Нет, она всегда слышна. Возможность не слушать ее и не слушаться есть и не отнимается. Возможность совлечь, вытащить из каждой клетки пропитку, затолкать ее в клетку-камеру, а клетку загнать в самую глухую дыру-периферию сознания — есть и не отнимается.

Каждая клетка обессовествленного нутра-сознания Зелига Менделевича была пропитала легионерами (лучшими из лучших) из войска князя мира сего, совестливая пропитка ВСЯ сидела в клетке-камере в глухой дыре-периферии сознания Зелига Менделевича, окаменное нечувствие которого почти равнялось савловому абсолюту, любая атака на него — это атака стрелы против брони Т-34, тут нужно противотанковое оружие. А это награда — это почетное оружие, которое не висит декоративно, а стреляет. Только его молитвенным снарядам не может противостоять окамененное нечувствие савловского масштаба. Это особая награда особым солдатам войска небесного, еще в земном облачении воюющего на земле. У Тихона, Варлаши и братии Псково-Печерской с Серафимом во главе эта награда была. Соединенный поток их Иисусовой молитвы прорвал броню легионерскую лучших из лучших, подхватил опустошенное «я» Зелига Менделевича и вогнал в клетку с совестью. А клетка оказалась переполнена... ласточками. Вот глаза у ласточек были не птичьи, и они не пищали, а плакали. А каждая ласточка — это призыв-ответ на каждое принятое им жизненное решение. Все до единой здесь! И каждая состоит из плача: «Нет, не надо»; «нет, нельзя». Только такие принимало окамененное «я» решения, которые «нет, не надо», «нет, нельзя». Ласточки облепили опустошенное «я» Зелига Менделевича и наполняли его своими слезами. За всю жизнь не было у его совести радости — одни слезы. А лучшие из лучших легионеры горели и выли, удар-поток почетного оружия не иссякал. Легионеры слепились в один сгусток, и он остервенело пытался разорвать ячейки клетки-камеры, чтобы вырвать-выдрать из совестливых уз «я» Зелига Менделевича, чтобы снова — один на один. Сгусток горел и выл, горение сопровождалось совершенно непотребной вонью, нет такой в живой природе.

— Это гееннский смрад, — прощебетала ласточка, что сидела на ухе у «я» Зелига Менделевича, — он сопровождал тебя всю жизнь, а ты воспринимал его как французские духи.

И вдруг замерло все, и ласточки застыли, затихли, и сгусток с той стороны перестал рваться, но гореть, выть и вонять не перестал. Все замерло, ожидая решения. И наполненное слезами совести «я» родненького выкрикнуло воняющее-горящему сгустку: «Сгинь! Сгинь, падла! Здесь остаюсь! До конца жизни. И запасной засов в двери клетки закрыл. Все! Сгинь!..» И тут глаза у родненького вспучились, рот его раскрылся до размеров, которых нет ни у одного открытого рта, и из него с ревом «р-ры-их» вырвался, выблевался шевелящийся комок размером с ведро, торпедировал, пролетев рядом с ухом Семочки, лобовое стекло, оставив на нем фигуристую кляксу, и исчез в метели. Невозможная вонь заполнила собой салон, ошалевший Семочка распахнул дверь, а Варлаша вскинул вверх руки и запел дребезжащим тенором: