Великие дни. Рассказы о революции

— Попроси Никанора. Он тебе скажет.

Петрован Рыжий сделал для Лялеко забавные, городские игрушки.

— Играй, — сказал. — Играть-то умеешь ли?

Лялеко, когда ложилась спать, игрушки положила возле себя. Утром встала, смотрит — чужих людей нет.

— Ушли. Куда ушли?

— Воевать. В худых людей стрелять.

— Совсем ушли?

— Нет, наверно, придут.

Старик Никанор сказал соседям:

— Чужие люди своими стали. Они вроде сыновья у меня. Теперь у меня сто сыновей.

— Что это Никанор там говорит? Слышу, про нас что-то говорит А что, не понимаю, сказал Ожигов, командир отряда.

— Ругает нас Никанор, — ответил Кирилка.

— Ругаю я вас, — сказал Никанор.

— За что ругаешь?

— Зверей вы распугали. Стреляете много. В людей стреляете. В зверей надо стрелять. В зверей нечем стрелять — порох весь извели.

В юрасе Никанора собирались орочоны. Места в юрасе не хватало, опоздавшие сели под открытым небом возле юрасы.

Командир отряда Ожигов встал.

— Собрание считаю открытым, — сказал он. — Слово имеет товарищ Никанор.

Никанор не двинулся с места.

— Что же ты молчишь, слово я тебе дал, — толкнул Ожигов Никанора в бок.

— После, — сказал Никанор. — Завтра. В другой раз.

— Ты же сам слово просил, говорить хотел.

— Ладно. В будущем году скажу.

Ожигов рассмеялся:

— В будущем году будет Никанор говорить. Сейчас не хочет.

— Ладно, — сказал Никанор. — Скажу.

Он вышел на середину юрасы, подумал.

— Раньше у нас царь был, — сказал Никанор. — Далеко сидел. Теперь у нас власть рядом. Мишка у нас власть, мой гость.

— Врешь, Никанор, — рассмеялся Ожигов, командир отряда. — Власть вы себе сами выберете. Я не власть.

На собрании охотников и женщин большинством поднятых рук был выбран в Совет бедняк Никанор, старый охотник.

— Раньше у нас царь был, — сказал Никанор. — Далеко сидел. Теперь у нас власть близко. Я — власть.

Лялеко выбежала из юрасы и чуть не попала под дерево. Дерево упало с горы. В ветвях его запуталась белка с детенышем.

— Дура, — сказали партизаны белке. — Дурочка.

Лялеко взглянула на гору и не узнала ее — гора-сестренка стала голой. Деревья — мертвые — лежали возле горы. Лялеко стало жалко сестренку-гору.

С большой горы спустился Гольтоулев.

— Эко! — сказал он, показывая на партизан. — Зачем это они деревья рубят?

— Нам дома хотят ставить, — ответили орочоны.

— Эко, дома! Зачем вам дома? Столько лет без домов жили. Что вы — русские, что ли?

На том месте, где стояли палатки, выросли дома.

Лялеко казалось, что отец ей рассказывает про город, про большие дома, что нет этих домов, а дома только кажутся, что во сне эти дома.

Поставили партизаны орочонам дома и сказали:

— Живите. По-новому живите, нас поминайте.

— Вспоминать будем. Ладно. Только в домах жить пока обождем. Мы еще к домам непривычные.

— Привыкнете.

В лесу домам удивились звери. Олени обнюхали постройки, заглянули в окна. Прилетели птицы и свили себе гнезда под крышей.

Женщины вошли в дома и полюбили высокие стены, большие столы, широкие окна, но с непривычки вошли они в свои новые дома пригибаясь, словно были в палатке, и уселись на пол рядом со стульями, не решаясь на них сесть.

С горы спустился Гольтоулев.

— Эко! — сказал он партизанам. — Дома поставили. А дома пустые стоят. Вы, чего доброго, еще город в тайге поставите?

— Будет время, поставим и город.

— Эко, город! Вы, чего доброго, железный путь проведете, чтобы дом с трубой бегал, зверей пугал?

— Проведем.

— Эко! Какие вы!

Подошел Гольтоулев к дому, где жил Никанор, к Никанорову новому дому.

— Власть дома? — спросил.

— Дома.

— Эко, власть! На стуле сидишь. Что делаешь? Вшей, что ли, ловишь?

— О тебе думаю, сосед.

— Что обо мне думаешь?

— Думаю, придется тебе самому пасти своих оленей. Мы так решили. Пастухов нет для тебя.

— Эко, говоришь! Не говори лучше. Ты не моя власть. Я свою руку за тебя не поднимал.

— Твои пастухи за меня руку подняли.

— Пастухи, эко! Глупыми руками выбран, бабьими руками, а смеешься. Обожди, партизаны уйдут, я к тебе смеяться приду.

Позаботившись о человеке, подумали партизаны и о природе. Отвели они красивые места с речками и лесом, где водились изюбри, и сказали охотникам, чтобы не трогали они зверя в этих местах.

— Для будущего это. Для внуков.

— Ну, а у кого внуков нет?

— Еще обзаведетесь.

Назвали эти места партизаны заповедниками. И по всем стойбищам, по всей большой тайге разослали они бумагу с грамотным человеком, который мог бы прочесть бумагу и перевести ее на простой язык, а в бумаге было написано, чтобы не трогал никто зверя в заповедных местах, не рубил деревья, не ловил рыб, что эти места государство дарит потомству.

Лялеко подумала, что ей подарили эти места, изюбрей вместе с лесом и рыб вместе с озером, потому что она и есть потомство, то самое потомство, о котором говорилось в бумаге. И, когда она увидела соседа Гольтоулева, ловившего рыбу в ее реке и рубившего ее деревья, она закричала:

— Вор!

— Эко! — сказал Гольтоулев. — На моей оленине выросла, а меня величаешь вором.

Гольтоулев рассердился, и пришел он, обиженный, к Ожигову — командиру отряда, протянул ему ружье и сказал:

— Убей меня, Ожигов, пожалуйста. Из моего ружья убей. На тебе патрон. Ошибся я в тебе. Думал, хорошие вы люди, а вы тайгу у старого человека отобрали, диких оленей отняли для потомства.

— Для вашего потомства, Гольтоулев.

— Нету у меня потомства.

— У твоего соседа есть.

— Нету у меня соседа. Никого теперь у меня нет. Обидели вы меня, — сказал это Гольтоулев и ушел.

"Ладно," — подумали орочоны. — Пусть идет. Попасли мы для него оленей. Пусть идет. Далеко не уйдет, вернется".

Но не вернулся Гольтоулев. Должно быть, нашел дорогу к белым в город, нашел себе соседей и друзей.

Ложилась спать Лялеко с боязнью. Боялась, что проспит она партизан, уйдут и не вернутся уже.

Песню она вместе с ними пела.

— Не нравится, — сказала она, — мне ваша песня. Громкая очень. Петь тихо надо, про себя. Я, что вижу, о том и пою. Вижу речку, речку пою. На олене сижу, пою оленя. А вы даже дома и то о войне поете.

Старый Осипов, партизан, сказал:

— Правду, дочка, говоришь. Про дом петь хочется, да тоскливо, далеко дом-то наш.

— Как далеко? Верст сто будет?

— Ближе.

— Совсем близко, значит.

— Врет он тебе, — вмешался Петрован Рыжий. — Совсем у него дома нету. Сожгли белые у него дом.

— А твой дом где?

— У меня дома и раньше не было. Я бездомный. В чужих домах всю жизнь жил.

— Эко, какие вы люди! Нам дома строите, а себе дома построить некогда.

— Некогда, дочка. Вот белых разобьем — построим.

— А скоро вы их разобьете?

— Разобьем. Это уж как пить дать. А когда, в точности сказать не могу. Много знать будешь — рано состаришься.

— Я состариться скорей хочу. Знать мне хочется.

— Старухой хочешь быть?

— Ишь, хитрая, — сказал Петрован. — Бога хочешь перехитрить.

…"Речка к речке бежала, торопилась. Птица к птице летела в гости. Лиственница трогала другую лиственницу ветвями: тут ли она, на месте ли, не срубили ли ее, не унесли ли с собой люди.

Медведь с медведем встретились и толкнули друг друга, как люди, никто из них не хотел уступить другому дорогу.

Олень оленю в лесу кричал — может, жаловался, может, спрашивал. Заяц испугался зайца, выскочил прямо на человека, а человек его взял да убил, без надобности убил; убил, да не подобрал. Белый был тот человек, тот человек худой был, Гольтоулеву друг, друзьям Лялеко враг".

Лялеко стояла возле речки.

"Речкой была бы, — пела Лялеко, — того худого человека утопила бы, унесла бы подальше. Камнем была бы, упала с горы бы на того человека. Громом была бы, убила бы белого худого человека, медведем была бы, задушила бы того человека, сломала бы его, как ветку".