Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

— Да! — протянул командующий. — Насчет удара по Варшавскому герцогству — вы правы. Об этом я, признаюсь, не подумал. Однако пока придет разрешение государя — приблизится время выхода к Березине. Впрочем…

— Всю ответственность я беру на себя! О чем может идти речь? Всякий раз, отправляя меня то в Париж, то в Вену или Стокгольм, государь снабжает меня неограниченными полномочиями. Так и теперь, направляя с важнейшим предписанием к светлейшему и к вашему превосходительству, император повелел мне действовать его волей, сообразуясь с обстоятельствами, — единым духом произнес Чернышев, про себя отмечая, как лицо адмирала сначала размягчилось, а затем стало и вовсе празднично сияющим. Словно все эти слова он слышал из уст обожаемого монарха.

Под начало полковника Чернышева было выделено четыре батальона пехоты и четыре эскадрона гусар, два полка казаков и восемь пушек.

В ночь на тридцатое сентября отряд лесными дорогами подошел к Бугу и остановился, не доходя верст пяти до Брест-Литовска. Дозоры донесли: Шварценберг только что переправился на нашу сторону и готовится, очевидно, совершать маневр в сторону Слонима.

В то время Чичагов с главными силами находился от Буга в нескольких десятках верст. Но, получив от Чернышева известие о маневре австрийского генерала, полным ходом двинул свой арьергард к Бресту, чтобы ударить на город прямо с фронта.

Меж тем Чернышев перешел реку вброд и оказался перед Тересполем — городом, расположенным напротив Брест-Литовска, но уже на территории герцогства Варшавского.

Было условлено: если в Тересполе обнаружится противник, город взять штурмом. Первые же выстрелы за Бугом будут означать для чичаговских передовых сил сигнал для общего штурма. Однако в обоих городах войск не оказалось, и Чернышев первого октября вошел сначала в Тересполь, затем в Брест-Литовск.

Но куда же делся Шварценберг? Казачьи разъезды донесли: австрийцы ушли в сторону Белостока, в глубь Беловежской пущи.

— Странное и загадочное поведение австрийского генерала! — только развели руками Чернышев и Чичагов. — Струсил, спасовал или не захотел вступать в бой с русскими силами?

«Когда-то, три года назад, в войне Наполеона против Австрии, — припомнил Чернышев, — подобной тактики придерживался русский корпус Голицына, посланный в помощь французам. Ежели сей маневр используют теперь австрийцы, выходит, не верят они в победу Наполеона, не хотят подчиняться его воле.

А ведь как угождал когда-то в Париже всесильному французскому императору князь Карл Шварценберг, будучи послом Австрийской империи!

Тот пышный бал, окончившийся, увы, страшным пожаром и ужасной трагедией для самого князя, был задуман как величайшее прославление Наполеона. Что же и когда изменилось в шварценберговом поведении?»

Однако не для того вступил в Варшавское герцогство Чернышев, чтобы предаваться размышлениям. Заняв два города, он приказал уничтожить все запасы провианта, заготовленного для французов, и двинулся, как было условлено с Чичаговым, дальше.

На сей раз он повел за собою более маневренный отряд, состоящий из полка казаков, трех эскадронов чугуевских улан и четырех конных орудий.

Первым делом решено было занять местечко Мендержиц, где сходятся дороги из Варшавы и Люблина.

Расчет был сделан на то, чтобы встревожить спокойствие в любом из этих больших городов и одновременно ввести неприятеля в недоумение относительно дальнейшего следования русского отряда.

В сторону Люблина Чернышев направил небольшой казачий разъезд, сам же с основными силами двинулся по главной дороге, ведущей к Варшаве.

Первым городом после Тересполя и Бреста оказалась Бяла-Подляска. Да, та самая, где находилось родовое имение Радзивиллов и где он когда-то провел незабываемый день в обществе княгини Теофилы и ее матери.

И в тот раз, как помнит читатель, Чернышев оказался в гостях как бы без приглашения. Просто по дороге домой, из Парижа в Петербург, он решился на короткую остановку.

Нынче и вовсе он не был похож на гостя — прибыл сюда как завоеватель и за спиною у него находились сотни казаков.

Впрочем, о визите не могла идти речь. Наверняка замок пуст. Князь Доминик, конечно же, теперь в России с корпусом Понятовского, Теофила с детьми — в Варшаве или же в ином безопасном месте. Посему следует захватить военные магазины с продовольствием, раздать часть запасов населению, остальное предать огню, и — быстро дальше, к Варшаве.

И все же лошадь сама — или по воле всадника? — повернула в сторону замка.

Завидя казаков, управляющий выбежал из дома и упал на колени:

— Пан офицер! Мы сами натерпелись от князя Доминика — бедны, как крысы в костеле.

— Где он, ваш барин?

— Как где? На войне, пан офицер, как и вы. На собственные деньги князь составил бравый и справный уланский полк и вместе с ним первым вошел в Вильну. Если бы видел пан офицер, какое это было великолепное зрелище: молодой князь верхом на коне въезжает в свою родовую обитель — столицу священной Литвы!

— Здесь, в замке, выходит, вы один? А где прислуга?

— Где? На месте, пан офицер. Как можно бросить княгиню Теофилу с двумя детьми?

Дыхание перехватило. Сердце забилось учащенно, когда влетел наверх и распахнул двери гостиной.

Боже! У окна стояла она — руки бессильно опущены, в огромных глазах — испуг и тревога. И они, двое ангелов-херувимов, — рядом, прильнув головками к матери.

— Вот так мы опять с вами встретились, — только и сумел произнести.

— Вы, граф? — вскрикнула она. — Какими судьбами?

— Простите, княгиня, за непрошеный визит, но я, как и в прошлый раз, просто завернул по дороге. Спешу.

— Куда же? — В глазах Теофилы испуг сменился недоумением.

— В Варшаву.

— Ах, значит, это конец! — охнула княгиня и зашаталась, готовая рухнуть на пол. Но он не дал ей упасть.

Он обнял ее и, ощущая мрамор ее ледяных рук и прижимаясь губами к нежной коже лица, проговорил:

— Я спасу, я никому не отдам вас, княгиня. Вас и ваших малюток.

Но он до конца так и не понял, произнес ли эти слова про себя или вслух.

Только услышал в ответ слабое, едва различимое:

— О, Доминик! Ты разве вернулся?..

Почему сквозняки пахнут гарью

Никогда не обращавший внимания на пронизывающий до костей вой ядер и острый, как уколы иглой, свист пуль, он панически боялся сквозняков.

На зиму во дворце Тюильри все пазы в оконных рамах тщательно заделывались, помещения проветривались так, чтобы холодный воздух не гулял из конца в конец.

И если он сам, в наплыве какого-либо раздражения, вдруг с грохотом распахивал окно или форточку, бдительный Констан тут же спешил под благовидным предлогом увести императора в соседнюю комнату.

Здесь ледяной ветер с разбойным свистом кружился в кривых и безлюдных улицах, несся, как трубою, вдоль Москвы-реки, а в каменных палатах Кремля, с их толстенными сырыми стенами, напоминающими могильный склеп, свистел, как ядерные осколки или картечные пули.

Но самое неприятное было в том, что ветер и сквозняки пахли дымом.

Да, пошел уже второй месяц, как Москва лежала у его ног гигантским отгоревшим костром, и находившиеся в этом мертвом городе его войска вынуждены были дышать гарью.

У него, императора Франции, как и у других из ближайшего окружения, сделались красными и слезились глаза, в горле першило, спина начинала ныть от озноба, а голова пылала нездоровым жаром.

«Как же могли тут жить, в этом смрадном и холодном каменном мешке, русские цари? — раздраженно думал он, шагая из угла в угол в чудом отбитом от огня Кремлевском дворце. — Говорят, это фатальная судьба Москвы — пылать по нескольку раз в каждое царствование. Потому она так по-азиатски причудлива, как нелепая пагода, стоящая за Кремлем, на самой большой площади города. Не церковь, а расписной пряник.

Единственное, что я увидел в Российской империи достойного, — вспоминал Наполеон, — это церковь Святой Анны в Вильне. Изящную, как невесту, я поставил бы ее на свою ладонь и так бы перенес в Париж. Эти же символы варварства и дикости — и расписной шатер Покровского собора, и нелепый холодный Кремль, я прикажу взорвать, как только покину Москву».