Кирилл и Мефодий

В шумных римских толпах Константин встретил также Аргириса — ученика Магнавры, который в то давнее время затеял с Гораздом драку из-за славянского происхождения Константина. Аргирис попросил святого благословения и на вопрос, что он тут делает, весьма сбивчиво объяснил, мол, его послал сюда патриарх Игнатий по делам церкви.

У Философа не было времени расспрашивать о Царьграде, да и вряд ли Аргирис мог бы рассказать то, что интересовало Константина. Аргирис был очень хитер и знал, когда, где, кому и о чем говорить. Константин удивлялся: как это он сумел завоевать доверие Василия и Игнатия? Он ведь был родственником Варды. В свое время первым пошел собирать людей в поддержку Фотия, для борьбы с Игнатием. Чего только не бывает на этой грешной земле. Константин уже перестал удивляться. Немало он перевидал и пережил на своем веку... Боль в желудке не давала покоя. Нашла время... Константин лежал и думал об учениках, об их радостях. Савва уже не раз успел побывать за воротами большого города и всегда возвращался с интересными вестями. Он узнал, где поселились болгарские посланцы, и ждал, пока учителю полегчает, чтоб привести их к нему. И тут Савва предался мечтам. Он надеялся увидеть своего избавителя и учителя главой большой церковной общины, охватывающей Паннонское, Моравское и Болгарское княжества. Обычно настроенный скептически, Савва внушил себе: сейчас надо требовать многого, чтобы получить поменьше, но и не совсем мало.

Константин понимал его. Наступил как раз такой момент. Если прозевать его, жизнь войдет в свои берега, успокоится, и им гораздо труднее будет сделать свое дело. Опять поднимут головы старые враги — немецкие священники, пустят в ход сплетни, тайные интриги я, не успеешь оглянуться, оттеснят миссию во тьму забвения. Философ был за безотлагательные действия. И незачем долго оставаться в Риме. Получат то, что хотят, — и в дорогу! Только болезнь досаждала. Откуда она взялась именно теперь... Новые византийские знакомые прислали к нему целителя: его капли унимали боль, но ненадолго. Как жаль, ах, как жаль, что нет Деяна. Какая досада, что никто из учеников не заинтересовался его травами. Деян давно поднял бы его на ноги... Оставшись наедине с болью и думами, Константин, словно от назойливой мухи, не мог избавиться от одной странной догадки: на литургии освящения славянских книг в церкви Санта Мария Маджоре на него все время упорно смотрела неизвестная женщина. Все время он ощущал ее взгляд, но не смог хорошо разглядеть незнакомку. При выходе, когда люди столпились у дверей, ему удалось на мгновение увидеть ее, и что-то очень знакомое заставило его остановиться. Но женщина уже исчезла в толпе... И всякий раз, возвращаясь к своей догадке, он укорял себя. Неужели он дошел до того, что в каждой иностранке видит Ирину? Зачем ей тут быть, в этом далеком городе? И хотя вопросы были оправданны, сомнения не оставляли его. Возможно ли столь большое сходство? Та же походка, та же фигура, те же узкие покатые плечи. Пока Философ думал об этой случайной встрече и предавался воспоминаниям, боль постепенно утихла. И вопреки его желанию ожил тот, далекий мир... Он увидел ту Ирину с чистой, как снег, душой, увидел, как она улыбается, а браслет на ее руке соскальзывает куда-то к локтю, к белому красивому локтю, который едва обозначается под шелковой тканью. Многое дала Константину жизнь и многое отняла, но это воспоминание осталось — вопреки его желанию. Оно оказалось сильнее запретов, которые он сам наложил на себя и которые наложил а на него жизнь.

Порой Константин думал: может, он слаб, чтобы преодолеть это? Но потом устало махал рукой: пусть-де и у него будет такой огонек. Его свет и холоден, и непостоянен, да нельзя жить совсем без этого... Философ ловил себя на мысли, что иногда преувеличивает в Ирине самую незначительную крупицу добра и преуменьшает зло, которое не раз обнаруживалось в ее поступках. Но это происходило как-то невольно, неосознанно. Он думал: если бы он в своей жизни встретился еще хоть с одной женщиной, у него было бы право сравнивать, и тогда то немногое хорошее, что сохранилось в его душе от Ирины, растворилось бы во времени, но теперь в книге его жизни было только две страницы об одной женщине — белая и черная. И Философ предпочитал заглядывать в белую... Но не это было самым важным: дело его жизни признали в Риме. Он гордился достигнутым. Папа обязал епископов Формозу и Гаудериха рукоположить некоторых из учеников в церковный сан. Константин никогда не предполагал, что сладкогласый славяно-болгарский язык прозвучит в соборе святого Петре! Большой храм усиливал их голоса, наполняя души торжеством, — торжеством земледельца, радующегося плодам своего труда. Это прекрасное волнение придавало славянскому слову чудное звучание и вызывало слезы на глазах людей. Такие богослужения были проведены и в храмах Святой Петромилы, Святого Андрея, святого Павла. Ученики были неутомимы, днем и ночью их голоса воздавали хвалу всевышнему. В это время и родилась прочная дружба между Философом и Анастасием, правой рукой Николая и любимцем нового папы. Анастасий, который владел греческим языком и свободно ориентировался во всея религиозной литературе, любил беседовать с Константином.

В их беседах часто затрагивалась жизнь Климента Римского. Анастасий расспрашивал его о путешествии в страну хазар и о том, как были найдены святые мощи.

Философ рассказывал. Подробности увлекали Анастасия. Он часто повторял самые интересные места, чтобы лучше запомнить их. Константин воспринимал этот интерес библиотекаря Ватикана как нечто естественное, но мало-помалу убедился, что это не простое любопытство. В конце концов он спросил, и ответ Анастасия его не удивил: Гаудерих, епископ Велетри, составлял житие Климента Римского и попросил Анастасия узнать подробности. Церковь в Велетри носила имя этого святого. Константин постепенно понял, что у него вдруг появились новые друзья. Велетрийский владыка был в почете, папа считался с ним. На стороне Философа находился и Арсений, дядя Анастасия, один из семи римских епископов. Арсений происходил из знатного рода, имел большие связи и обширные знакомства и являлся одним из советников папы. Однако врагов у Константина было раза в три больше, чем друзей. Они сгруппировались вокруг зальцбургского архиепископа Адальвина и Формозы Портуенского, только что вернувшегося из Болгарии. Формоза категорически возражал против отступления от догмы триязычия. Первое время Константин не верил слухам, что Формоза не одобряет богослужения на славянском языке. Ведь он сам по распоряжению папы возвел некоторых учеников в церковный сан. Кроме того, епископ вел болгарские дела, а защита этой догмы может отдалить его от народа. Если он надеется завоевать души новокрещенных христиан с помощью латинского языка, он жестоко заблуждается. Анастасий умело и как бы между прочим обращал внимание Константина на того или другого епископа, ориентировал его в обстановке, склоняя к тому, чтобы он не питал слишком больших надежд... Анастасий взялся за перевод сочинения Константина «Обретение» — о поездке к хазарам и о поисках мощей святого Климента.

Но эти радости вскоре стали блекнуть. Мефодий часто приходил к нему сердитым. Им молчаливо отказывали и отказывали в том, что они хотели получить, а время шло — вот постарели еще на год. Вторую зиму жили они в городе апостолов Петра и Павла... Напрасно прождав возле папских ворот. Мефодий возвращался, садился на край постели брата и говорил, нахмурив брови:

— Дело принимает другой оборот...

— А что такое?

— Помалкивают о том, чтобы мы возглавили Моравско-Паннонский диоцез...

— Скажут, скажут, брат, — пытался успокоить его Философ.

— Дай бог... Но, видя суету людей Адальвина, я начинаю сомневаться в славословиях, которыми паписты осыпали нас вначале.

— Не будь неверующим, брат. Ты знаешь, что наше дело святое и ему покровительствует небо.

— Знаю, знаю, но что-то долго ждать приходится.

— Немало ждали, подождем еще... И я — разве смогу я ехать? Запоют птицы, зазеленеют травы, и придет к нам радость, я выздоровею, и все пойдет, как мы хотим