Королевская аллея

— Мадам, я лишился всего, — сказал мне Король. — В мире нет человека, которого постигло бы столько несчастий сразу.

— И все же будем славить волю Господню, Сир.

— Вы правы, — отвечал он, — возблагодарим Его за все ниспосланные испытания, — быть может, взамен Он избавит меня от мучений в ином мире.

Смерть герцогини Бургундской и троих принцев были, в представлении Короля, личным делом, касавшимся только Бога и его самого. Король так привык к мысли, что все окружающие живут лишь для него, что он и вообразить не мог, как это можно умереть для себя. Правду сказать, он вышел из своего долгого боя против гнева Господня измученным, но не побежденным. Он уже прикидывал, каких реформ и новых решений потребуют недавние печальные события, и вовсе не исключал для себя возможности прожить, подобно старику Клерамбо [90], до ста лет, чтобы успеть все привести в порядок.

Одним зимним утром я ехала в Сен-Сир вместе с Жаннеттою, которую только что выдала замуж за графа д'Окси; карета пересекла парк, минуя фонтан Энселада. Скульптура представляла самого известного из Гигантов, раздавленного скалою, которую Юпитер в гневе обрушил на него; все тело было погребено под камнем; лицо, зажатое меж двух глыб, искажал крик страдания, но из нагромождения камней высовывалась рука — такая цепкая, мощная и сильная, что чудилось, будто поверженный великан вот-вот распрямится и встанет на ноги, стряхнув с себя обломки утеса, точно пушинку.

Жаннетта уже несколько минут занималась тем, что подбрасывала вверх и ловила свою муфту со смехом и ужимками, стараясь развеселить меня. Вдруг она смолкла, и взгляд ее последовал за моим.

— Матушка, — сказала она с непривычной серьезностью, — я знаю, о чем вы думаете.

— Ну так помолчите, дитя мое.

Глава 19

Со смертью дофины все кончилось для меня в этом мире; теперь я жила в пустоте, безрадостно и бесцельно; сердце мое высохло, и только глаза еще источали слезы. Меня призывали быть мужественной, но если мужества хватало, чтобы переносить неудачи, немилости, людскую несправедливость и неблагодарность, то я не находила его в себе, чтобы смириться с потерей любимого существа.

Однажды вечером, запершись в своей комнате, я заставила себя открыть ларец моей бедняжки-принцессы, где обнаружила те пустяшные тайны, что так мучили ее перед кончиною, — обычные мелочи, какие все мы оставляем, уходя в мир иной: небрежно нацарапанные долговые обязательства и расписки, листок с наивными размышлениями о жизни, которые она полагала философскими, три-четыре засушенных цветка, сборник изречений о морали, подаренный мною, когда ей исполнилось одиннадцать лет, миниатюрный портрет герцога Бретонского и длинные пылкие письма господина де Нанжи, непреложно свидетельствующие о том, что он всего добился от нее живой и очень скоро забудет ее мертвую. Я уплатила долги принцессы и сожгла все остальное. Пламя, пожравшее эти жалкие сокровища, спалило вместе с ними и призрак моей юной любимицы.

Двора у нас больше не было. Мадам хворала; ее сноха, герцогиня Орлеанская, не любила представительствовать, а внучка, герцогиня Беррийская, не желала покидать Париж; госпожа Герцогиня проводила жизнь в жалобах и сплетнях, а принцесса де Конти была так ленива, что под предлогом набожности даже не давала себе труда одеваться; что же до герцогини дю Мен, то она безвыездно пребывала в Со, который купила себе пятнадцать лет назад. Впрочем, это стало нынче повальным увлечением: все дамы обзавелись загородными домиками, куда ездили развлекаться со своими приближенными. Версаль превратился в замок Спящей красавицы.

Один только неприятель оживлял нашу сонную жизнь своими набегами в окрестности Версаля. Положение французской армии на границах снова внушало серьезные опасения. Мы боялись, что крепость Ландреси не устоит перед упорным натиском принца Евгения, и Виллар будет разбит в первом же бою; при Дворе начали поговаривать, что Королю не худо бы перебраться в Шамбор.

— Я знаю мнение придворных, — сказал мне как-то монарх. Все они хотят, чтобы я сбежал за Луару, не ожидая, пока вражеская армия осадит Париж, что, впрочем, весьма вероятно, если мы будем разбиты. Но я знаю по опыту и другое: столь огромная армия, как моя, никогда не терпит полного разгрома, — какая-то часть всегда спасается. Я видел реку Сомму: через нее весьма трудно переправиться, зато там легко найти место для обороны. Поэтому я хочу ехать в Перонн или Сен-Кентен, собрать там оставшиеся полки и дать, вместе с Вилларом, решительный бой, чтобы погибнуть или спасти государство, но я никогда не позволю врагу подойти к моей столице.

— Сир, самые отважные планы бывают иногда самыми мудрыми; Ваше Величество не могло принять более благородного решения.

Поистине, этот Король — великий человек и великий монарх — был еще более великолепен в несчастии, чем в благополучии.

Я восхищалась им, но, поскольку даже самые страшные бедствия не мешают чувствовать мелкие неудобства, мне было все труднее сносить его тиранию в личных отношениях. Чем чаще Королю приходилось смиряться с крупными неудачами, тем острее воспринимал он самые пустяшные противоречия; утратив возможность повелевать Европою, он перенес свою железную хватку на меня, придираясь к любой безделице и стремясь вконец обратить в рабство.

Так, я не имела права убирать комнаты по своему вкусу: любя голубую обивку, я тридцать лет прожила среди красного штофа, спала летом при растворенных ставнях, ибо закрытые нарушили бы симметрию фасада, а зимою дрожала от холода при распахнутых окнах — во избежание угара. «Мое степенство» вечно страдало от этих неудобств, а, главное, от совместной жизни с людьми, искавшими лишь внешнего блеска и почитавшими себя божествами…

Осмелившись как-то поставить ширмы перед большим окном в Фонтенбло, чтобы оградить себя от сквозняков, я тут же получила приказ убрать их прочь, дабы они не нарушали перспективы комнаты. Занавеси также были запрещены, и потому меня лишили алькова; словом, мне дали понять, что лучше умереть, нежели посягнуть на симметрию. Госпожа дез Юрсен прислала мне в подарок прелестнейший погребец из лакированного дерева, — пришлось выбросить его: Короля раздражал запах китайского лака. Я украсила было стены моими любимыми портретами, — их заменили батальными сценами кисти Ван дер Мейлена, куда более любезными сердцу отдыхающего воина, нежели моему. Мне отказали в приобретении одного из тех новомодных шкафчиков, что назывались «комодами»; в моих комнатах, не спросившись, переменили все ковры, и это, без сомнения, делалось с целью внушить мне, что я живу не у себя дома.

Но монарх не собирался покончить со своей рабынею одним ударом, — ему хотелось мучить меня подольше, вот отчего мне милостиво дозволили устроить себе «купе», изобретенное мною, чтобы хоть как-то выжить, — нечто вроде большого шкафа, но без дверец и пола, со стенками, обитыми простеганной ватою, а поверх нее атласом, и с плотными занавесками спереди, наполовину скрывающими проем; туда можно было втиснуть канапе, кресло и маленький столик, а если Повелитель не возражал, то еще и госпожу де Ментенон, с подругами в придачу, дабы ненадолго укрыться от стужи и ветра, царивших в комнате. Это «купе» легко разбиралось на части для перевозки в другое место, как, впрочем, и его хозяйка. Так что в те годы нас обоих бесцеремонно таскали по всем дорогам Иль-де-Франс, из Марли в Рамбуйе, из Версаля в Компьень.

Все сказанное относится к материальной стороне жизни, что же касается ее распорядка, он также строго регламентировался сверху. Я должна была всегда находиться в «боевой готовности», чтобы исполнить любой приказ и «встать к ноге», точно собака пастуха. В тот миг, когда я собиралась в Сен-Сир, мне докладывали, что скоро придет Король, — делать нечего, я снимала плащ. Два часа спустя егерь приносил записку с извещением, что монарх предпочел ехать на охоту, но что к пяти часам явится ко мне перекусить; в это время мне запрещалось принимать кого бы то ни было, — я ждала. В пять часов новая записка: меня спешно вызывали, в сопровождении той или иной дамы, на другой конец парка, где нас должна была подобрать по пути коляска, — я бежала в парк. В сумерках, когда мы с моей спутницею ходили взад-вперед, стараясь согреться, являлся лакей с объявлением, что Их Величество передумали и ждут у меня в комнате, где весь вечер будут играть музыканты, после чего мы незамедлительно поедем в Марли; все эти приказы и их отмены сопровождались учтивейшими «если Вам угодно», «если Вы не против», «здесь Вы хозяйка»… Сколько раз я вставала утром в Версале с одной постели, отдыхала в Трианоне после обеда на другой, а вечером, уже в Фонтенбло, ложилась в третью! «Вы занимаете место королевы, — писал мне мой духовник, — и не вольны распоряжаться собою подобно простой мещанке. Богу угодно ваше рабство, дабы вы избавили от пагубного рабства, а именно, греховности, того, кого любите более всего на свете». Я знала, что он прав, но рабыне доставалось иногда больше унижений, нежели можно было снести.