Генерал террора

   — Ностальгия, как утверждает Александр Аркадьевич.

   — Невоспитанность, как утверждаю я, — всё-таки не сдержалась, сердито покашляла в ладошку.

   — Помилуйте, несравненная, — ничуть не обиделся. — Когда было воспитываться? С гимназических лет — в бегах. От жандармов, сыщиков, провокаторов, красных и прочих комиссаров и ещё...

   — ...от женщин. Да?

   — Да, незабвенная Любовь Ефимовна, да, Александр Аркадьевич, — потянулся к Деренталю, — бросьте свою меланхолию. Я всё-таки за вашей женой ухаживаю.

   — Весьма признателен. Третью рюмку — за неё?

   — Так уже пятая, — расхохоталась раскрасневшаяся жёнушка.

   — Разве? Я не привык считать. Считаю только первую.

   — А я — и все остальные, — покачал головой Савинков. — Мы не пропьём её — первую-то рюмку?

   — Как можно, Борис Викторович, — наворотил Деренталь со знанием дела на икорку ещё и сыр в несколько слоёв. — Чего они так тонко режут? Терпеть не могу.

   — Вижу, что не можешь. В этой парижской лени мы забыли про адмирала. Забыли про генерала.

   — Генералов — много. Я — одна, — капризно подала голос Любовь Ефимовна.

   — И я — один, — согласился муженёк. — Я в полной готовности. Я спать пойду, дорогая. Ты уж не скучай.

   — Она не будет скучать, — заверил Савинков.

Когда Деренталь, пошатываясь, вышел — не в свой номер направляясь, конечно, а в ресторан, — Любовь Ефимовна уже с нескрываемым раздражением заметила:

   — А я — не уверена. Спорю на что угодно, что вы и сейчас думаете о генералах и адмиралах — не обо мне!

   — Верно. Я проиграл. Что потребуете за проигрыш?

   — Это. Только это, — потянулась она перетомившимися, как и нетронутое жаркое, сладко пахнущими губами.

Он принял их как истый гурман, но вкуса не почувствовал. Сам себе не без иронии признался: «И чего я всю жизнь изображаю себя Казановой? Бабы мне, в сущности, безразличны. Глупое самолюбие! Потешить разве?..»

Бывшая петербургская танцовщица уродилась неглупой. За мужской развязностью и бесцеремонностью почувствовала безысходную скуку этого смертельно уставшего человека.

   — Боря... Можно так?

   — Можно, Люба, если позволите...

   — Позволяю... всё позволяю, несносный человек!

   — Люба... Странно, я никогда не называл вас простым именем.

   — То же самое и я, Борис Викторович. Зачем?

   — Не знаю, представьте.

   — Это вы-то — незнайка?

   — Я знаю вкус ваших губ, запах волос, выжидательную нервность ваших милых пальчиков, трепет ваших бесподобных лодыжек танцовщицы... не скрою, и чуть выше, гораздо выше, не краснейте...

   — Неужели я способна краснеть?

   — Способны. В этом и вся прелесть.

   — Но перед Сашей-то я — всего лишь грешная шлюха!

   — Он так не считает.

   — Откуда вы знаете?

   — Мужчины иногда говорят без обиняков.

   — Да, но почему он меня не выгонит?

   — Он любит тебя... не надо ханжить!

   — Не буду ханжить... милый Боря! Но как же ты терпишь его присутствие?

   — Он в не меньшей степени любит и меня. Потом, он просто необходим... мой министр иностранных дел...

Они не слышали, как опять отворилась дверь, — петли здесь хорошо смазывали. Деренталь собственной пьяной сущностью!

   — Я не помешал, мои дорогие?

Любовь Ефимовна судорожно оправляла платье. Савинков отошёл к окну, чтобы посторонний глаз, даже Деренталя, не видел его растрёпанного неглиже.

   — Я вас очень люблю... и тебя, Люба, и тебя, Боря... Право, не знаю, кого больше. Надо выпить, чтобы прояснились мысли.

В руке он держал початую бутылку коньяка.

Придя маленько в себя и оправив растрёпанные волосы, Любовь Ефимовна бросилась ему на шею:

   — Саша! Я ведь уличная танцовщица, правда? Шлюха? Как ты меня терпишь?

   — С удовольствием терплю... о чём это она, Борис?..

   — Борис Викторович, так лучше. Где пистолеты?

   — Всегда при мне, — грохнув бутылку на письменный стол, полез Деренталь за пазуху своего просторного пиджака и вытащил купленный ещё в Токио военный наганчик, полез сзади за ремень — наган российский, побольше и покрепче видом.

   — Дуэльные... растяпа!

   — Дуэль? С кем? Когда... Боря?..

   — Я же сказал — Борис Викторович!

   — Ага. Борис Викторович. Дуэль, говоришь? С кем всё-таки?

   — Со мной... рогоносец несчастный!

   — Ага. Рога. Но если рогоносец — так и дурак набитый? Вы муху на лету подшибёте, не то что такого слона, как я. Нет, выпить надо. Выпить — это по мне.

Савинков расхохотался. Оказывается, и в его руке непроизвольно насторожился старый браунинг. Он кинул его на стол, где на письме-отчёте адмиралу Колчаку уже были рассыпаны сигары, широкополая чёрная шляпка, бутылка коньяку, а теперь вот ещё и браунинг. Натюрморт! Прекрасный натюрморт.

Как ни пьян был Саша Деренталь, он оценил этот натюрморт и со своей бесподобной улыбкой присоединил японский наган со словами:

   — Всё равно из него нельзя стрелять. Косит... как глаз япошки!

Савинков бросился к нему нараспашку:

   — Да, вечер мелодраматических сентиментальностей.

Любовь Ефимовна смотрела, смотрела, как истово обнимаются дуэлянты, и топнула крепко затянутой в башмачок ножкой:

   — Ну, дожили! Вместо того чтобы обнимать бабу, мужики довольствуются собственными объятиями. Слышали, в моду входит новое слово: голубые? Вы поголубели?..

   — ...поглупели, — отстранился Савинков от жирной груди своего всепрощающего друга.

   — ...постарели, — протёр Деренталь вечно запотевающие очки. — А потому надо выпить.

   — Надо так надо.

Вечер продолжался. Обычный парижский вечер.

VI

Между бесконечной перепиской с чешским пройдохой Масариком, с польским «пся крев» Пилсудским, с каким-то фюрером-итальяшкой Муссолини, со своим давним другом Сиднеем Рейли и, конечно же, с сэром Уинстоном Черчиллем, — между всеми этими делами он вдруг подружился и с Карлом Гоппером. Тот был теперь военным министром Латвийского уезда, — так Савинков по-великороссийски и в глаза ему говорил, — карманным министром и одновременно парижским карманником. Если он, Савинков, выпрашивая деньги, знал, что за ним стоит великая, хоть и истекающая кровью, Россия, стоит его собственное громкое и для Европы имя, то что стояло за этим: Гоппер? О его ярославском геройстве знал разве что полковник Перхуров, — раненый, он всё-таки выбрался тогда из Казани и сейчас разделял участь всего заграничного офицерства. Ну, разве ещё сам Савинков. Кто ещё?.. К «независимости» Латгаллии даже ярые ненавистники России относились в лучшем случае со скучающим непониманием. Если посол борющейся с большевиками России деньги как-никак получал, если он гнал пароходами через Владивосток, Беломорье и Черноморье пушки, пулемёты и даже неповоротливые танки, если его рукой направляемые поезда с солдатским сукном и сапогами правили путь в Россию через Варшаву и ту же Ригу, — то что мог выпросить несчастный Карл Гоппер? Он прибегал в полной растерянности:

   — Мне ничего не дают. Что делать, Борис Викторович?

   — Снова проситься в состав России.

   — Какой России?

   — Нашей, Карл Иванович. Нашенской. Вы не задавали таких вопросов, когда доблестно воевали с большевиками в Ярославле.

   — Другое время... Я полковник российского Генерального штаба — я считал своим долгом быть вместе со всем российским офицерством.

   — А разве наше офицерство изменилось?

   — Изменилось. Многие, даже прославленные, генералы перешли на сторону красных. Тот же Брусилов — он теперь призывает: «Родина в опасности! Все на защиту Москвы и Петрограда!» Он даже возглавляет какой-то большевистский «Союз офицеров». Что, и мне вступить в «Союз»?

   — Вступить... только в «Союз» адмирала Колчака или генерала Деникина. Можно — и к генералу Юденичу, он поближе к вам. Хотя там — много шуму из ничего. Почему вы, «независимые прибалты», не поможете Юденичу с русским знаменем войти в Петроград?