Встреча. Повести и эссе
Встреча. Повести и эссе читать книгу онлайн
Современные прозаики ГДР — Анна Зегерс, Франц Фюман, Криста Вольф, Герхард Вольф, Гюнтер де Бройн, Петер Хакс, Эрик Нойч — в последние годы часто обращаются к эпохе «Бури и натиска» и романтизма. Сборник состоит из произведений этих авторов, рассказывающих о Гёте, Гофмане, Клейсте, Фуке и других писателях.
Произведения опубликованы с любезного разрешения правообладателя.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Другому юному почитателю, с которым ее связывают узы более духовные, нежели эротические, она пишет:
<b>«Что я сама? Ничто, — но какое-то дуновение обвевает меня, которое, мнится мне, молодежь должна втягивать раздутыми ноздрями, подобно резвым и полным силы скакунам».</b>
Совершенно очевидно, что книгой о Гюндероде она намеревается передать заветы собственной юности третьему поколению. Взбудораженная нахлынувшими на нее воспоминаниями, она отдается во власть видений минувшего, которые сгущаются у нее порой до осязаемости почти сверхчувственной. В ноябре 1839 года она пишет из Випересдорфа Дёрингу, которого она держит в курсе своей работы над книгой:
<b>«Работа так переполняет меня, что я не нахожу времени для сна — ложусь в час, но от чрезмерного волнения не могу заснуть, принимаюсь читать какую-нибудь пьесу или еще что; не успеет нагреться комната, в которой я работаю, как я сажусь за стол и уже больше не отрываюсь от него, разве что минуты на четыре, чтоб пообедать; так и сижу целыми днями — все для того, чтобы воздвигнуть всем вам такой памятник, в котором люди тонкой души могли бы прочесть все, что я не смогла высказать тебе и другим или в чем вы неверно меня поняли. Через месяц я надеюсь уже приступить в Берлине к печатанию».</b>
Тут она ошибается. Печатание начнется лишь в феврале 1840 года — не в последнюю очередь из-за того, что ей придется в самый разгар напряженнейшей работы отложить рукопись и начать свой решительный и затяжной бой с Савиньи — из-за «этих Гриммов». Поэтому она и в январе 1840 года пишет все еще о своей книге, тому же Дёрингу:
<b>«Все это время я напряженно работала и странным образом ощущала более острую потребность во сне, чем обычно… но зато прежние времена предстали так живо в моем воображении, что мне не было надобности говорить, подобно Фоме: дай вложить мне персты в раны твои, дабы я поверил, что это ты… Гюндероде снова стоит передо мной и часто окликает меня, когда вечером зажгутся свечи. Я лежу на софе, вон в том углу, где еще с рождества стоит высокая зеленая елка, чьи ветки надо мной достают до самого потолка, и я закутываюсь плотней, потому что не могу устоять перед искушением мысленно побеседовать с нею, и тут меня одолевает сон… так, будто Каролина спит, и мне, стало быть, тоже надобно заснуть, потому что пробудившееся воспоминание снова нас сроднило. Но днем все прошлое кажется мне таким близким, и я снова и снова убеждаюсь, что все истинно пережитое никогда не умирает и постоянно живет возле нас».</b>
Подлинный смысл этого заклинания духов, этого видения, выдержанного в библейских тонах, равно как и тайный стимул ее работы, — тоска по любви: «Кто прочтет эту книгу и не полюбит меня, тот никогда не знал юности души». Я выскажусь напрямик: за невозможность осуществления любви в реальной жизни она вознаграждает себя уходом в те сферы, где она полновластная царица. Ей доставляет своеобразное удовлетворение связывать тысячами мысленных нитей свою последнюю любовь со своей первой. Женщина, которой уже за пятьдесят, одаряет этого самого заурядного молодого человека, убежденного в том, что стать писателем ему велит долг, своим переливающимся через край чувством («мозговая чувственность» — так оскорбительно отозвался о ней старик князь Пюклер), воображает его своим возлюбленным, поверяет ему сокровенные тайны души («Безжизненной, мертвой представилась мне вся поэзия, с тех пор как солнце зашло для меня — Гёте меня отверг…»), объявляет бедного юношу, ударяясь в библейскую выспренность, вторым Гёте («и воздам тебе — будь поэтом!») — жрица, устами которой глаголет «гений» и душу которой испепеляет запоздалая жажда повторения того мига «мучительно-сладкой истомы», той травмирующей сцены, которую, как она уверяет, ей довелось пережить с Гёте — когда она пала к его ногам и не хотела вставать, «пока он не поставит ногу мне на грудь, дабы я почувствовала ее тяжесть».
В экстазе самоослепления она раскрывает все тайны души, выдает то, что когда-то, в пору ее двадцати с небольшим лет, наложило отпечаток на ее духовно-сексуальную конституцию; она возводит в культ, в фетиш гипсовую ступню юноши в изголовье кровати и, вдохновляемая этим постоянным жгучим напоминанием, оказывается тем более восприимчивой к «дуновениям» своих ранних лет: не мыслительно-волевое усилие и не политический расчет побуждают ее погружаться в воспоминания о совместной жизни с подругой юности, а именно этот властный зов вдохновения.
<b>«Долгие годы была я отлучена от той силы, которая порождала в ранние годы мою любовь… Ах, как одинока я была!»</b>
Этот искус самоомоложения, этот педагогический эрос не затухает и тогда, когда на смену краткому и пьянящему увлечению Дёрингом приходит отрезвление: «Но я тебе не верю, ты не настоящий сновидец, подлинная реальность заперта наглухо в твоем сердце, ты пальцами сдавливаешь ей веки, только бы она не шевелилась, ты запираешь ее на засовы и насмехаешься над пленницей…» Зачем я Вам это все цитирую? Пристало ли нам вторгаться в запоздалые сердечные авантюры Беттины? Должны ли мы снова извлекать его из седых глубин — этот хватающий за душу тон тоскливо-робкого вопрошания, в который она, будто пробудившись от грез, снова впадает в одном из писем середины года:
<b>«Я тебя не отпущу — неужто ты ускользнешь у меня меж пальцев? Ведь не просто же ты порождение моей фантазии? Ты ведь живешь? Все от меня ушло. Как странно, если и ты окажешься всего лишь иллюзией».</b>
Увы, окажется. Прислушаемся к ним, к этим интимнейшим тонам, — ибо я уверена, что они вошли и в книгу о Гюндероде, лежащую перед нами; потому что — уж так непоследовательны душевные процессы! — повторное прощание со своей первой любовью облегчило Беттине отказ от ее последней любви, от любви вообще; потому что она не может и не хочет делать различия между своим душевным состоянием 1839 года и своими ощущениями и фантазиями года 1805-го и именно эта биографическая связь, из которой рождается книга о Гюндероде, озаряет ее особым светом, придает ей особую прелесть — и эпохальную глубину. Эта книга не создана из цельного куска, она воздвигается из громоздящихся один на другой, проникающих один в другой слоев, из вставок, края которых не шлифовались, а так и остались грубыми и шероховатыми; в ней есть размытые переходы, несоответствия, разрывы. И именно потому выдает нам эта книга неразрешимое противоречие и потаенную боль всей ее жизни.
Но сначала — даже если я рискую тем, что Ваше терпение иссякнет, — займемся делом братьев Якоба и Вильгельма Гриммов, которое в 1839 году так глубоко занимало Беттину, что она, как уже говорилось, ради него оставила книгу о Гюндероде, отложила ее публикацию. Бервальде-Виперсдорф, 1 ноября 1839 года, письмо к Дёрингу:
<b>«Только что закончила послание к Савиньи касательно Гриммов — и всяких иных вещей. Оно растянулось на восемь листов, и мне было бы так интересно, чтобы ты его прочел. О, тебе это наверняка принесло бы пользу на всю дальнейшую жизнь — ты увидел бы, насколько далеко можно и должно заходить с высказыванием истины».</b>
Дело гёттингенских профессоров, к числу которых принадлежали и Гриммы, часто упоминается, но в своих интереснейших деталях известно мало; необходимо описать его здесь хотя бы в общих чертах, поскольку Беттина внимательнейшим образом за ним следила и принимала его очень близко к сердцу. В октябре 1839 года она посетила обоих братьев, Якоба и Вильгельма, в их убежище в Касселе. Уже давно она прочла написанную Якобом маленькую брошюру «О моем увольнении» — не кто иной, как Савиньи, дал ей ее, будучи сам убежден в правдивости изложения в ней всех обстоятельств. «Если дело обстоит так, — якобы сказал он ей, — тогда я, безусловно, должен признать его правоту». — «Почему же ты не высказал этого своего убеждения королю, кронпринцу, народу?» — спрашивает Беттина своего зятя в том послании, очень скоро ставшем знаменитым.
