Тиран

У ног Киния лежал венок из дубовых листьев, сплетенный у костра Аяксом и Эвменом. Допев гимн, Киний поднял венок с земли, обошел круг у костра и, ни слова не говоря, надел венок на голову Филоклу.

Когда венок коснулся головы спартанца, все взревели — единым громовым звуком. И смолкли. Все ощутили близость богов и смерти.

Киний, подойдя к Агию, нарушил молчание. Он положил руку Агию на плечо.

— Лучше, чем при Гавгамелах, — сказал он.

Агий опустошенно пожал плечами.

— Когда это на меня нисходит, — сказал он, — через меня говорит словно дух или бог. Я не актер и иногда потом не могу поверить, что запомнил весь этот отрывок.

Те, кто знал его многие годы, закивали. Даже Киний подумал, что мегаранина коснулся бог.

Но Аякс улыбнулся. Мальчик уже исчез в пожаре битв, но при свете костра Аякс был по-прежнему прекрасен, и на лице еще сохранялось мальчишеское выражение, с каким он покинул отчий дом.

— Мне нравится слушать Поэта, — сказал он. — Это словно… словно гимн. Слышать такое ночью на пороге битвы!..

Никомед закатил глаза, и Филокл коротко — будто осел крикнул — рассмеялся. Аякс повесил голову.

— Поэт знал войну, — сказал Филокл. — И не любил ее. Он рассказал великую историю — историю человеческого гнева, а через нее показал, что такое война. Аякс, ты больше не девственник. — Вокруг костра пробежал смешок. — Война — это безумие, как гнев Ахилла.

Аякс задрал подбородок и ответил — громко, без робости:

— Каждый человек здесь сегодня воевал, — сказал он. — Ты сам, Филокл, герой, словно вышедший из песен Поэта.

Филокл встал. На голове у него был венок — знак высочайшей доблести, и он казался самым высоким у костра, красно-золотым в его свете.

— Война делает людей зверями, — сказал он. — Я сражаюсь, как мудрый и хитрый зверь — хищник. Сегодня я убил девятерых или десятерых. — Он пожал плечами и словно уменьшился. — То же самое мог бы сказать волк. Но волк перестает убивать, когда насытится. Только человек убивает без надобности.

Аякс, задетый, сказал:

— Если ты так ненавидишь войну, не сражайся!

Филокл покачал головой. Огонь играл на его лице: пусть тело казалось красным и золотым, на лице оставались черные ямы глаз, а от улыбки спартанца волосы у Киния на затылке встали дыбом.

— Ненавижу? — спросил он с улыбкой. — Ненавижу войну? Я люблю ее, как пьяница любит вино, и, как пьяница, болтаю о ней, когда отрезвею.

Он повернулся, прошел через кольцо людей и исчез в темноте.

Киний отправился за ним. Он прошел за спартанцем вдоль гряды, миновал лагерь ольвийских гоплитов, потом еще один, спустился с холма, спотыкаясь в темноте на неровностях почвы, и наконец увидел спину друга. Филокл сидел на большом камне, торчавшем из земли, как последний зуб старика. Киний сел рядом с ним.

— Я осел, — сказал Филокл.

Киний, который не раз видел, как ведут себя люди перед битвой, пожал спартанцу руку.

— Да, — согласился он.

— Он крепко закрывает глаза, чтобы не видеть ужасов. Он хочет, чтобы война была как поэма — он не видит, как часто люди падают на пыльную землю, сжимая выпадающие внутренности. — Филокл говорил негромко. — Как легко убить человека… или город.

— Чертовски легко, — подтвердил Киний.

Филокл кивнул. Он говорил скорее с самим собой, чем с Кинием.

— Если всю жизнь готовишься к войне, ничего не даешь богам, не заучиваешь строки Поэта, не учишься даже грамоте — из тебя получается превосходный убийца. Да?

Киний кивнул, не вполне понимая, к чему клонит спартанец.

— Ты можешь быть лучшим в мире бойцом. Ты приносишь смерть конный, пеший, мечом, копьем, камнем, дубиной — всем, чем решишь драться. И можешь тратить все деньги на военные принадлежности: доспехи, щиты, мечи — все самое лучшее. Да?

— Я уверен, ты к чему-то ведешь, — сказал Киний, но попытка сказать это легким тоном не удалась.

Филокл схватил его за плечи.

— Ты делаешь это, чтобы защититься, ведь так легко погибнуть. Ты без конца воображаешь себе всякие опасности, с которыми можно столкнуться, тех, кто захочет украсть твой кошелек, или лошадь, или доспехи. Ты можешь провести всю жизнь в глуши, издалека примечая приближение любого врага — или будешь стремиться к власти, чтобы тебя защищали другие.

— Как тиран, — сказал Киний: ему показалось, что он понял.

— Возможно, — отмахнулся Филокл. — Я хочу сказать вот что: можно всю жизнь провести в заботах о своей безопасности — и человеку, и городу. А ребенок с пращой мгновенно убьет тебя. И вот ты лежишь мертвый, а ведь ты прожил всю жизнь, не проявив ни единой добродетели, кроме, возможно, храбрости. Ты неграмотен, груб и мертв.

Киний начал понимать.

— Или?

Филокл посмотрел на воду.

— Или можно прожить жизнь во всех отношениях добродетельную, так что людям захочется защитить тебя, или соревноваться с тобой, или присоединиться к тебе.

Киний немного подумал и сказал:

— И тем не менее мы убили Сократа.

Филокл повернулся к нему, блестя глазами.

— Сократ предпочел убить себя, чтобы не отказываться от добродетели. — Он сделал ораторский жест, как будто обращался к публике. — Единственные доспехи — добродетель. И единственное оправдание насилию — защита добродетели; если мы в таком случае умираем, мы умираем добродетельными.

Киний позволил себе улыбнуться.

— Кажется, теперь я понимаю, почему никогда не слышал о других спартанских философах.

Филокл кивнул.

— Мы свирепый народ. Всегда легче умереть, защищая добродетель, чем жить добродетельно.

Киний наслушался философии в часы перед битвой, но в словах Филокла было больше смысла, чем у прочих. Он сжал руку спартанца.

— Думаю, у тебя с Аяксом больше общего, чем ты хотел бы, чтобы я поверил.

Филокл хмыкнул.

— Он тоже осел, как и ты. Послушай-ка, братец. Я хочу попросить тебя об одолжении.

Голос Киния звучал легко, но он приобнял Филокла, что делал редко.

— Конечно.

— В ночь перед битвой я люблю послушать Агия, но потом мне нравится слушать голоса друзей. Потому что в целом ты прав, но сегодня вечером мы не звери. Мы люди. Идем со мной назад к костру.

У Филокла на глазах блестели слезы, в свете звезд — словно жемчужины. Он вытер их и задел рукой венок на волосах.

— Зачем это? — спросил он. — Я не герой.

Киний помог ему встать с камня. Вдвоем они поднялись на холм. Их шаги гулко звучали на твердом дерне, и Филокл мог не расслышать ответа Киния.

— Нет, ты герой, — сказал Киний, но очень тихо.

Позже они вернулись к этому. Аякс не мог успокоиться насчет войны. Киний, который много лет командовал людьми, понимал, что Аякс перед битвой пытается оправдаться в собственных глазах, оправдать убийство тех, кого он убьет на рассвете.

— Если мы звери, — заговорил он после часа размышлений, пока остальные разговаривали, пели, а Ликел, к изумлению Филокла, исполнил спартанский военный танец, — если мы звери, почему мы так тщательно все обдумываем?

Киний наклонился мимо Филокла, собираясь предотвратить катастрофу.

— Какой же мой замысел ты должен претворить в битве? — спросил он.

Никий рассмеялся, остальные ветераны тоже. Никомед посмотрел на Аякса, словно огорченный дурными манерами друга, и пнул его по вытянутой ноге.

Аякс покачал головой.

— Но мы собираемся… — снова начал он, и что-то в Кинии взорвалось.

— Это проклятая бойня! — сказал он слишком громко, заглушая другие разговоры. — Безумие! Хаос! — Он показал на Аякса. — Ты должен понимать! Мы месяцами днем и ночью видим этого зверя. Человек должен быть безумен, чтобы считать, будто в войну можно внести какой-то порядок!

Филокл положил руку Кинию на плечо. Аякс отшатнулся от Киния, как будто командир собирался ударить его. Негромко заговорил Филокл:

— Мы планируем войну, чтобы уменьшить хаос. Мы упражняемся, чтобы наши мышцы усвоили определенную последовательность действий, когда наша душа полна паники и мы ведем себя как звери. В Спарте мы предпочитаем превращать людей в автоматы.