Страшный Тегеран

Однажды он встретил в Казвине одного из своих прежних друзей. Он узнал его сразу. Но тот так и не разглядел в его потемневшем лице черты своего молодого друга Фероха. И сам Ферох хотел было уклониться от встречи с ним, как уклонялся от встреч с другими, но почему-то не сдержался и невольно подошел и сказал:

— Салям!

Приятель долго вглядывался в него и уже почти готов был спросить: «Что вам угодно?», как вдруг эта мрачная физиономия как-то отошла назад, точно откинув какую-то вуаль, из-за нее показалось прежнее лицо Фероха.

— Ты? В казаках? — воскликнул приятель.

Ферох сделал ему знак молчать. Через полчаса друзья сидели в маленьком кафе на Хиабане Решт. Приятель рассказал Фероху, что в Тегеране давно уже отчаялись его видеть и считали, что с ним случилось какое-нибудь несчастье, и он погиб. Приятель сообщил ему также, что Ахмед-Али-хан жив и здоров. Но о смерти отца и Мэин не сказал ничего. Рассказывать свою историю Ферох не хотел и просил его не расспрашивать и пока довольствоваться тем, что они все-таки встретились. Приятель не настаивал, и они разошлись, условившись, что Ферох зайдет как-нибудь к нему домой.

Невесело жилось Фероху. Хотя теперь у него и был товарищ, с которым иной раз можно было побеседовать, он был по-прежнему угрюм и грустен. Отчаявшись в своей мести и в том, что ему когда-нибудь удастся увидеть Мэин, он на весь мир и на всех людей смотрел с отвращением. Юношеская бодрость покинула его, и он был близок к тому, чтобы утратить ее навсегда.

Он был слишком несчастен. И притом так странно несчастен: не часто встречаются люди, которые были бы несчастны таким странным образом.

Что мог он сделать? Он мог только сказать, что в современном обществе именно те, кто хочет добра и живет для добра, всегда оказываются самыми жалкими, самыми несчастными, самыми угнетенными...

И вот в этот вечер, будучи приглашен на ужин к тому же приятелю, он, подчиняясь простому любопытству, случайно, узнал, что происходило в квартире полковника... По лицу его можно было догадаться, что происходящая, там беседа увлекает его. Казалось, он вновь возвращается к надежде из своего мира отчаяния.

Он слушал с величайшим вниманием и хотя говорил, что не узнает, чьи это голоса, все же не отрывался от своей трубы. Один раз, когда он совсем прильнул к ней и лицо его отражало напряженное внимание, он вдруг возмущенно воскликнул:

— Трус!

Постепенно выражение радости исчезло с его лица. Он повторял: «Трус, трус». Еще через четверть часа он осторожно поставил трубу на пол и, поднимаясь, печально сказал:

— Нет, видно, в этом мире ни у кого нет мужества, чтобы покарать злодеев. Тут надо надеяться только на небесные силы.

Хозяин дома, сидевший поодаль и не обращавший на Фероха особенного внимания, спросил:

— Ну, что ты опять загрустил? Почему? И что тебе за дело до того, что происходит у полковника?

Молодой человек хотел ответить, но вдруг, точно вспомнив о чем-то, вскочил:

— Пока не спрашивай, а вот скажи мне лучше, куда выходит калитка полковника.

Хозяин объяснил ему, что калитка находится на улице, параллельной хиабану, на который выходит его дом, и что она выкрашена синей краской.

Быстро сунув руки в карманы шаровар, чтобы убедиться, на месте ли коробка со спичками, — Ферох выбежал из комнаты, спустился по лестнице, вышел за ворота и, очутившись на хиабане, сейчас же повернул в узкую улицу направо, затем выбрался на параллельный хиабан. Разглядев с помощью спички синюю калитку, он сказал себе:

«Надо во что бы то ни стало узнать, что это за люди».

Глава двадцать первая

В ТЕГЕРАН

Было холодно. Чувствовалось, что это Казвин, а не Тегеран: здесь ночи холоднее. Было темно. На этом хиабане, как, впрочем, и на других хиабанах Казвина, в то время не было фонарей.

Так как было уже шесть часов по иранскому счету, то на хиабане не было никакого движения. В спешке Ферох позабыл накинуть шинель и теперь дрожал от холода, но сходить за нею ему не хотелось: боялся, что, когда он уйдет, люди из квартиры полковника выйдут. Чтобы лучше их рассмотреть, он поместился против дома, с той стороны ворот, которая была обращена в сторону центральных улиц, так что, выйдя из дома, они неизбежно должны были пройти мимо него.

Прошло с четверть часа. Хотя Ферох был привычен к холоду, однако стужа начинала и на него действовать. А ворота все не отворялись. Он уже почти отчаялся, когда вдруг приоткрылась калитка, и из нее высунулась голова, принадлежавшая, как ему удалось установить, несмотря на темноту, какому-то жандарму.

Оглядевшись по сторонам и, по-видимому, убедившись, что все спокойно, голова снова скрылась.

«Собираются выходить», — решил Ферох. И, сжавшись, насколько было можно, он притаился в нише калитки, возле которой стоял. Тогда в доме опять открылась калитка, и из нее вышли несколько человек. Так как он стоял там уже больше четверти часа, то глаза его освоились с темнотой, кроме того, воздух был необычайно чист и прозрачен, и он отлично различал фигуры и даже лица.

Он сказал себе:

«Какие разнообразные люди. Неужели эти взгляды объединяют всех? Неужели даже чалмоносцы недовольны положением?»

Через несколько минут вышедшие, разделившись на пары, двинулись к центру Казвина, а Ферох пошел в квартиру своего приятеля. Не понимая хорошенько поступков Фероха, но догадываясь, что происходившее в соседнем доме имело, должно быть, какое-то отношение к его четырехлетнему отсутствию, тот давно уже ждал его с нетерпением. Не в силах подавить любопытство, приятель спросил:

— Ну, что там такое?

Ферох ответил:

— Секретное дело, притом такое, которое могло бы подвинуть меня к моей цели. Но, к несчастью, один из участников заседания из трусости свел его к пустякам, так что теперь надеяться почти не на что.

Не поняв ничего в этом путаном объяснении, товарищ его попросил объяснить, в чем дело.

Ферох ответил:

— В двух словах: эти люди составили заговор с целью ниспровергнуть правительство. Но один из активных членов, на котором должна была лежать важная часть дела, из страха перед большими амамэ и длинными бородами, отказался принять ее на себя.

И Ферох попросил приятеля пока сохранять это в тайне. Наутро состояние Фероха переменилось, он вновь ощутил в себе силы для продолжения борьбы. Когда он понял, что и другим надоело это положение и что они стремятся с ним покончить, он сразу невольно стал сильнее. И хотя возражения полковника Н. почти срывали план, Ферох думал, что найдется какой-нибудь другой способ и что все-таки они будут действовать. Судьба снова указывала ему путь.

Через двадцать пять дней после того вечера Ферох услышал разговоры:

— Казаки завтра выступают из Казвина. Идут на Тегеран.

Удивленный этим неожиданным и не имевшим прецедентов приказом, Ферох спросил одного из своих товарищей, который был с ним очень дружен:

— Не знаешь, в чем дело? Почему мы завтра уходим в Тегеран?

— Я сам ничего не пойму.

Укладывая свои вещи и радуясь, что он попадет, наконец, в Тегеран, Ферох вдруг вспомнил ночь, проведенную в квартире своего приятеля, чиновника Малийе.

«А нет ли здесь связи с той ночью?» — спросил он себя.

Он пустился на розыски. Никто ничего не знал. Однако он выяснил, что приказ о выступлении исходит из канцелярии полка. И он окончательно уверился, что выступление связано с той ночью, потому что план, который предлагали тогда полковнику Н., был именно таков.

Обрадованный и довольный, он стал готовиться к походу.

В тот же день, под вечер, казаки выступили в Тегеран, а наутро в полуофициальной тегеранской газете появилось об этом сообщение в форме обычной заметки.

Чем ближе Ферох подходил к Тегерану, тем мрачнее и грустнее он становился. Несчастный не знал, как назвать это чувство.

Разве не к милой он шел, не в ее город? Чего же грустить? Но даже мысль о том, что через два дня он будет в Тегеране и, по крайней мере, хоть узнает о здоровье Мэин, не вызывала в нем радости. Его товарищ-офицер спрашивал: