Махтумкули

— Верно говорите, Махтумкули-ага!

— Дружным бог дает, недружных — гнетет!

— Действующие сообща всегда беду отведут!

— Я согласен с вами, поэт, — вынужден был сказать и Эмин-ахун. — Взаимная поддержка — дело, конечно, хорошее. — Но тут же добавил: — Только народ у нас очень напуган — боятся, что их постигнет участь жителей Ак-Калы.

Брови Махтумкули удивленно поднялись кверху.

— Участь аккалинцев страшит людей? Да им нужно сказать: "Молодцы!" Если все мы, как они, дружно поднимемся за свою честь и свободу, не жалея жизни, враг покажет спину! Конечно, битва не бывает без потерь. Но пасть за правое дело — это ли не высшее достоинство мужчины! Вот так, тагсир! Абдулмеджит-хан уверен, что уже сломил нас, а он только теперь увидит силу туркмен! И если вы принимаете наше решение, то встретить кизылбашей надо именно здесь, на подступах к Куммет-Кабусу. Детей, женщин и имущество перевезти за Атрек, а на этом берегу собрать всех, кто может держать оружие и чье сердце оставили сомнения. С одной стороны подойдет со своим войском Аннатувак, с другой — придут наши. Вот тогда враг полной мерой в открытом поле испытает, что такое гнев народа, воля его и отвага!

Сдержанный гул прокатился по толпе, окружившей кибитку Эмин-ахуна. Прокатился и затих: люди ждали, что скажет ахун. А он молчал, неторопливо потягивая остывший чай и прикидывая, как бы это ускользнуть от прямого ответа. Махтумкули не торопил его, понимая, что на этот раз схитрить ахуну не удастся, — он вынужден будет сказать "да" или "нет". Направляясь к Куммет-Кабусу для разговора с ахуном, поэт очень хотел, чтобы разговор этот состоялся не в узком кругу приближенных к Эмин-ахуну подпевал, а среди простых людей. Теперь сам народ потребует твердого решения.

Ахун поднял наконец голову и обвел взглядом сидящих поблизости яшули.

— Говорите свое мнение, люди! — предложил он.

"Выскальзывает, как блоха из собачьих зубов! — с веселой досадой подумал Махтумкули. — Научился за чужую спину прятать свои заячьи уши!" Однако вслух не сказал ничего. Вместо него возразил Мяти-пальван:

— Нехорошо, тагсир! — с грубоватой прямотой сказал седой богатырь. — Сами говорите, что думаете. А народ выскажется, просить не придется… Так, что ли? — повысил он голос.

— Мы уже вдоволь наговорились! — крикнули из толпы. — Люди ждут определенного слова!

— Чего ждать? — поддержали крикнувшего. — Махтумкули-ага ясно сказал: за сабли браться надо!

Маленький косоглазенький яшули, сидящий напротив Эмин-ахуна, добавил свою капельку яда:

— Говорите вы, тагсир… Что вы посоветуете, тому мы и последуем.

Эмин-ахун поднял полуопущенные веки. Лицо его было спокойно.

— Я и раньше говорил вам, поэт, — покашливая, начал он, — что, если возможно, надо решить дело без кровопролития… Народу и без войны хватает забот. Да и зима на носу — куда идти? А хаким от своих намерений не отступится, будет на пятки нам наступать… Говорили мы Борджак-баю, что пусть, мол, хаким поможет не только кумметкабусцам, но окажет милость всему народу. Просили его, чтобы не посылал сарбазов дальше Гямишли, — как видите, он послушался голоса разума. Только что приезжал от него человек, приглашал на встречу — думаю, сам хаким хочет мира, а не войны. Кстати, поздравляю вас — не сегодня-завтра освободят Адна-сердара!..

При последних словах Эмин-ахун кашлянул особенно значительно и с интересом посмотрел на Махтумкули: какое впечатление произвела на него новость. На лице Махтумкули не дрогнул ни один мускул, хотя сообщение было не то чтобы неприятным, а очень уж не ко времени — Адна-сердар явился бы скорее помехой общему делу, чем помощью.

— Вы все еще надеетесь на хакима? — спросил Махтумкули ахуна.

Эмин-ахун вздохнул:

— Ай, поэт, надейся или не надейся — все от рока зависит. Может быть, создатель смилостивится над бедными людьми, пошлет им спокойствие. Ссоры и вражда никому еще пользу не приносили.

— Да, — согласился Махтумкули, — это так. Я уже говорил, что хаким — человек государственный и будет делать не то, что он пообещал или даже что он сам хочет, а то, что прикажут ему. Господин говорит: "Возьми!" — нукер сдирает кожу! Нукер говорит: "Бей!" — раб убивает до смерти. Смотрите, как бы вам не оказаться в капкане собственной доверчивости.

— От судьбы не убежишь, — упрямо повторил ахун. — Сейчас по крайней мере мы никуда не намерены трогаться с места. А там — видно будет.

Из толпы поднялся горбатый яшули, крепко стуча палкой о землю, пробрался поближе к двери, и, глядя на ахуна, сердито сказал:

— Тагсир, что же вы говорите! Мы ведь скитаемся без крова. Голыми пришли сюда, все побросали, живем собачьей жизнью. А теперь…

— Вас никто здесь не держит силой, — перебил его Эмин-ахун. — Идите с богом куда вам заблагорассудится!

— Дело не во мне, тагсир. Вон сколько людей мечется, как стадо овец, бегущих от волков, не знают, куда податься, — им вы что скажете?

— То же что и вам: пусть и они уходят! Я никого не привязал!..

По толпе прошел ропот явного недовольства. Кто-то выкрикнул:

— Тагсир, Махтумкули-ага верно сказал. Надо сообща действовать, а не каждый сам по себе!

Поднялся бедно одетый парень.

— Тагсир, мы знаем, что кизылбаши сладки на словах, да горьки на деле — нельзя верить им! Если мы…

Его прервали:

— Замолчи, глупец! Взялся самого ахун-агу учить!

Парень быстро повернулся на голос.

— Это отец твой глупец! И мать дура! И все родственники до седьмого колена — недоумки!

— Что ты сказал?! Ах ты…

— Выходи, выходи, если смел!

— А ну, пустите меня!

— Дай ему по башке!

— Бей!

В толпе началась потасовка. Кибитка вмиг опустела.

Борджак-бай всеми силами старался поскорее уехать в Кумуш-Тепе. Однако хаким не торопился отпускать его, давая то одно поручение, то другое. Из-за них Борджак-баю все чаще приходилось самому говорить людям то, что он предпочитал бы передать устами других. Это лишало его душевного равновесия, заставляло вздрагивать и оглядываться по сторонам — печальные последствия предательства уже воочию вставали перед глазами бая.

Пугало его и поведение джафарбаев. Если они вдруг решат выступить против Астрабада, он останется один перед хакимом, да еще с какими глазами! Поэтому всеми правдами и неправдами он пытался перетянуть на свою сторону Эмин-ахуна: за его спиной можно было спрятать хоть часть собственных грешков, хотя и сам ахун не прочь выдать свою тень за чужую.

Хаким пригласил Эмин-ахуна в Гямишли по совету Борджак-бая. Причем Борджак-бай никогда не думал, что ахун может отказаться приехать, и ждал его с нетерпением. Но вот вернулся посланец и передал ответ. Что сказать теперь хакиму? Как объяснить неожиданную строптивость Эмина? А идти и говорить надо, потому что хаким ждет и сердится.

Борджак-бай повздыхал еще немного. Потом, словно собираясь в дальнюю дорогу, поверх тонкого красного халата надел второй, хивинский, повязал шелковый кушак, нахлобучил черный, с блестящими тугими завитками тельпек. Немного помешкал у двери, словно минута промедления могла чему-нибудь помочь, и тяжело шагнул в ночь.

Дул ветер, но не холодный, а теплый и даже душный. Со стороны моря неслись по небу косматые, разодранные ветром тучи. Они то закрывали, то вновь отпускали луну, и, казалось, что это она мечется в панике, стараясь вырваться из темного окружения.

В лагере горели костры, шумели сарбазы. Однако около шатров было тихо. Часовые, собравшись в кружок возле пляшущего пламени, лениво перебрасывались словами. Двое сарбазов стояли у входа в шатер Абдулмеджит-хана.

Когда Борджак-бай подошел, часовые вытянулись. Из шатра доносился неясный звук голосов, потом долетел смех. Все же Борджек-бай спросил:

— Господин хаким не спит?

— Нет, — ответил один из сарбазов.

— Хочу войти, если можно.

— Сейчас…