Жена башмачника

Чиро взбил подушку, ноги укрыл одеялом. Он лежал на боку, как в юности, когда они с братом вели полночные беседы.

– Ты сказал ей обо мне?

– Ты должен сделать это сам.

– Эдуардо, ты можешь поверить в мой диагноз? От этой войны одно зло, с ней не связано ничего хорошего.

– Не говори так. Ты проявлял храбрость и стойкость.

– Ну да, будь храбрым и стойким или сдохни. И потом, я застал лишь конец войны. Она, по сути, уже завершилась. У нас были еда, пулеметы, пушки, форма, танки – а у них не было ничего. Мы навалились на немцев, как пресс для выделки кожи. И ради чего? Я не знаю, ради чего я воевал. Себе я говорю, что ради сына.

– Никто не знает, что Господь уготовил для нас.

– В том-то и проблема, брат. Он обо мне вообще не думает. – Чиро не позволил брату возразить, продолжил: – Эдуардо, ты хороший человек. Какую бы шляпу ты ни надел, черную биретту [101] священника или шерстяную шапку фермера, в моих глазах ты лучше всех. Для меня важно не во что ты веришь, а кем ты являешься. Я всегда тобой восхищался. Ты порядочный, ты сильный, и это человеческие черты, к вере они не имеют отношения. Но не пытайся меня убедить, будто Бог знает о моем существовании.

Эдуардо спорить не стал. С улыбкой он поднял руки в жесте, каким священники обычно благословляют паству.

– Расскажи мне о сыне.

– Он лучший на свете. Настоящий сын своей матери. Очень разумный. Женщины его точно не погубят.

– А что со спортом?

– Блестящие успехи. Он словно танцует. Но при этом так спокоен, даже в пылу борьбы. Тренеры хвалят. И знаешь, он всегда полон достоинства, даже в игре.

– А Энца? Расскажи о моей сестре, как она?

– Знаешь, зачем Энца хотела, чтобы я поехал в Италию? Она думала – когда придет час тьмы, я увижу наши можжевельники, астры и водопады. Но, закрывая глаза, я всегда вижу ее лицо.

– Ты любишь ее по-настоящему.

– Не знаю, почему она меня любит, но это так.

– Чего ты боишься, Чиро?

– Сейчас?

– Сейчас, через несколько месяцев…

– Когда придет смерть, – добавил Чиро буднично.

– Когда наступит миг твоей смерти.

– Ну, я боюсь, что не захочу уходить. Доктора намекнули, что меня ждут мучительные боли. Но Энца научилась управляться со шприцем, так что она мне поможет справиться. С болью я разберусь. Но что сказать Богу, если не хочешь умирать? Если я хочу вырастить сына, любить жену и дожить до старости?

– Мне так жаль, Чиро. Я бы сделал это за тебя, если бы мог.

– Знаю. – Чиро смахнул слезу. Он никогда не сомневался, что брат мог бы умереть за него.

– Зато ты увидишь лицо Господа раньше меня.

– Ага. Знаю, насколько сильно ты хотел бы меня опередить.

Эдуардо рассмеялся:

– Нет на свете справедливости.

– И то правда.

– Что я могу для тебя сделать?

– Надеюсь, когда-нибудь ты покажешь моему сыну наши горы. Хочу, чтобы он узнал эти дороги, бродил по этим тропам, владел этими склонами, как когда-то мы. И надеюсь, ты поможешь ему обрести Бога, пусть его отец этого и не смог.

– Ты знаешь Его, – сказал Эдуардо. – Ты знаешь Его, потому что ты Его часть. И всегда был. Даже когда изо всех сил пытался быть плохим, ты был хорошим. Ты сотворен из Божественного света. Я стал священником не потому, что во мне есть этот свет, а потому, что видел его в тебе.

– И почему я не Папа? – спросил Чиро.

Они смеялись, и смеялись, и смеялись, заражая смехом друг друга, совсем как в детстве, когда верили, что, пока они вместе, им все нипочем.

Катерина слушала, как за стеной хохочут ее мальчики. И смех этот обволакивал ее так и не зажившее сердце.

Чиро проснулся затемно и долго смотрел на спящего брата.

Потом оделся и прошел на монастырскую кухню. Катерина была уже там, полностью одетая. Она налила Чиро кофе.

– Доброе утро, мама. – Чиро поцеловал ее в щеку.

– Как спал?

– Как старый монастырский кот, – ответил Чиро. – Здесь так мирно!

– До чего же хорошо быть вместе! Ты славный человек, Чиро. Я знаю, что говорю. И я восхищаюсь, каким ты стал.

Они помолчали.

– Расскажи мне об Энце. – Катерина поставила перед Чиро хлеб и масло.

– Она красивая и сильная. Темные волосы, смуглая, как все девушки из Скильпарио. И очень честная.

– Она любит красивые вещи?

– Она сама создает красоту. Она редкая мастерица, шьет и из шерсти, и из шелка. И она хорошая мать… – Голос Чиро затих.

– Я бы хотела, чтобы у Энцы было что-нибудь от меня. Когда умер ваш папа, я постепенно распродала все. Себе оставила лишь одну вещь, память о матери. Думала, что если у одного из моих сыновей родится дочь, то передам эту вещь ей. И по-моему, у меня есть дочь – твоя Энца. – Катерина достала из кармана бархатную коробочку и протянула ее Чиро.

Он открыл коробочку. Внутри лежала голубая камея, которую он помнил с детства, мать ее никогда не снимала.

– Она понравится Энце, мама.

– Если бы я могла подарить ей наши горы, я бы так и поступила. Но у меня есть лишь это украшение.

Энца ждала в гавани Нижнего Манхэттена, когда причалит пароход «Саратога». Смотрела, как по трапу спускаются пассажиры. Вот показался Чиро, красивый, высокий. Энца замахала руками.

Чиро протолкался сквозь толпу и стиснул Энцу в объятиях. Они долго-долго целовались. По дороге к машине Колина Энца рассказала про малыша Генри, какой он милый, и что она покрасила детскую, сшила приданое и развлекала Лауру.

В машине уже Чиро рассказывал – о родителях, о новом доме в Скильпарио, о том, что он солнечно-желтого цвета и стоит высоко на горе, ну точно бриллиант в короне. Рассказал об Эдуардо и матери, а потом достал из кармана бархатную коробочку.

– От моей мамы, – сказал Чиро. – Она просила передать это женщине, которую я люблю.

7

Окно в небо

Un Lucernario

Всю зиму 1930-го Чиро продолжал работать, вот только тяжести теперь он не поднимал, предоставив это Луиджи. Каждый день после обеда Чиро непременно спал. Работал он только сидя, стоять ему было трудно.

Луиджи старался занять Чиро веселой болтовней, рассмешить, изображал капризных покупателей и чудаковатого продавца. Он также следил, чтобы приятели Чиро по четвергам, как повелось с незапамятных времен, собирались сыграть в карты. Энца выставляла граппу и пепельницы, а после игры угощала мужчин кофе с пирогом. Но с каждым днем Чиро становилось хуже, и это замечали все, включая его самого.

День святого Патрика всегда считался в Чисхолме большим праздником, потому что с ним в эти северные края приходила весна. Бары на Вест-Лейк-стрит готовили специальные предложения, и места у стоек были заняты все до единого – шахтеры, от православных до лютеран, праздновали День святого Патрика независимо от того, к какой конфессии они принадлежали.

В праздничную ночь шум на улице стоял такой, что Энце пришлось задернуть портьеры на окнах и плотнее закрыть дверь спальни. Встав на табурет, она захлопнула потолочное окошко, глядевшее в небо.

– Чиро, ты замерз, – сказала она, укрывая его еще одним одеялом.

День ото дня муж терял в весе.

– Grazie, – ответил он. – Что бы я делал без тебя?

Энца легла рядом с ним.

– Ты бы женился на Майской Королеве. Как там ее звали?

– Я не помню.

– Филомена? Что-то вроде этого.

– Я уже сказал, что не помню, – поддразнил Чиро.

– Феличита! Вот как. Сицилийская красотка. Она бы заставила тебя покупать ей бриллианты. Нет-нет, ей бы и этого было недостаточно. Она велела бы тебе самому добывать их, а когда ты бы принес ей самый крупный камень на свете, она еле взглянула бы на него и сказала: «Я хотела скалу, Чиро! Скалу!»

– А ты могла бы выйти замуж за Вито Блазека.

– И стала бы всего лишь его первой женой. С тех пор он женился еще трижды.