Это было в Ленинграде. У нас уже утро

— Что же другое-то? Не понимаю, — пожал плечами капитан. — Э, нет, выходит, ты мне всё равно проспорил.

Меня разозлило его напоминание о каком-то нелепом споре в то время, когда меня постигло настоящее, большое горе.

— Эх, капитан, какие тут могут быть счёты?

— Не-ет, могут, — возразил прораб и повторил — Нет, могут. Ты вот скажи мне, как же это всё так у тебя получилось? Вот построил я для тебя дом, торопился комнату для тебя отделать, чтобы тебе после войны хорошо жилось, — а ты что же, а?

— Я был доволен, — поспешно ответил я. — А она — нет.

Ей всё время надо было чего-то большего. Ей всего было мало…

— Чего же мало? Ширпотреба, что ли? — иронически заметил капитан.

— Нет, нет, — горячо заспорил я, — совсем, совсем другое. Она все в гору, в гору шла, понимаешь, а я…

— Так… — протянул опять капитан. — А у тебя с дыханием, значит, не в порядке? Вас не по болезни ли демобилизовали?

— Уходи, капитан, — попросил я, чтобы положить конец всему этому.

— Нет, я ещё не уйду, — упрямствовал капитан, — мне поговорить охота. Значит, жена от тебя, как я понимаю, ушла…

— Нет, нет, — прервал я его, — она не ушла, она просто поехала в Сибирь на новостройку.

Я сам не знаю, зачем я соврал. Это было первое, что пришло мне в голову.

— А тебя с собой не взяла?

— Нет, я сам не поехал. Но она вернётся, обязательно вернется.

— Так, — проговорил капитан, — значит, баба в атаку ходит, а мужик её в блиндаже дожидается… Ну ладно, факт фактом: жены нет, ребёнок…

— Зачем ты пришёл, капитан? — тихо спросил я.

— Посмотреть на тебя пришёл. Теперь уйду.

Он встал и, ни слова больше не говоря, не попрощавшись, ушёл.

После его ухода я ещё сильнее почувствовал своё одиночество. «Зачем он приходил? — думал я. — Что привело ко мне этого странного, угрюмого человека? И почему я сидел и молчал как пришибленный, когда он допрашивал, издевался надо мной?»

Но я обманывал самого себя. Во мне было сейчас два существа, и одно бурно протестовало против вмешательства Крайнова, но другое все громче и настойчивее утверждало, что он прав. И постепенно этим вторым голосом окончательно был заглушён первый. И мне захотелось, чтобы прораб снова был тут и говорил со мной и я мог бы спорить с ним, сам всё более и более соглашаясь.

И вдруг все происходящее снова встало передо мной. Так бывает: иногда долго думаешь о чём-либо, целое как-то уходит из поля зрения, и постепенно начинаешь думать о деталях и видишь только частность; но вдруг что-то происходит, и ты снова видишь все целиком, и это подавляет тебя.

И вот все случившееся: последние месяцы нашей жизни с Лидой, Коля, первые размолвки, начавшееся отчуждение и, наконец, отъезд — все это снова встало передо мной.

Но раньше каждый раз, когда все это проплывало в моём сознании, я не понимал причины случившегося, испытывал чувство обиды, и во мне возникала уверенность, что я прав, что я не сделал ничего, что дало бы Лиде повод поступить так, как она поступила.

Теперь же было иначе. Я почувствовал, что сам делал что-то не то, что я чего-то не понял в Лиде, что я долго и тщетно пытался уверить себя, что она все такая, какой была до войны, а она изменилась, и я даже хорошо не знал, какая она теперь.

Уход Коли встал передо мной в каком-то ином, страшном для меня свете. «Ты мешал жить человеку, — сказал я себе, — ты помешал ему расти, радоваться, узнавать мир…» Я начинал понимать, что живу иначе, чем многие окружающие меня люди. Я начал перебирать их в памяти. Прораб Крайнов, Ирина, Иванов. И, наконец, Лида, моя Лида!

Да, в их жизни было что-то очень большое и очень высокое, что давало им силу жить так, как они живут.

А тут ещё Коля…

Мне почудилось, что, если бы время повернуть назад и мы с Лидой снова оказались бы вместе, все у нас пошло бы иначе. И как только я подумал об этом, мне непреодолимо захотелось увидеть её, я понял, что не могу, никак не могу жить без неё.

Я почувствовал, что не в состоянии больше оставаться один в комнате, накинул кожанку и вышел на улицу. На улице было пустынно. По-прежнему шёл смешанный с дождём снег. Вода в лужах рябилась от ветра. Вдали шумел Кировский завод. Я пошёл по направлению к центру города, сам не знаю зачем.

Я осмотрелся. Вокруг меня раскинулся обычный, деятельный, мирный город. Окна домов были освещены, где-то звенел трамвай, проносились машины, разбрызгивая лужи.

И я понял, что тем человеком, с которым мне сейчас больше всего хотелось бы встретиться и поговорить, был Каргин.

Я знал, что Каргин живёт в заводском доме, и, вскочив трамвай, поехал по направлению к заводу.

Мне не было известно, в какой квартире живёт Каргин. На моё счастье, человек, вышедший из подъезда, назвал мне номер квартиры. Я поднялся на третий этаж и остановился перед дверью в нерешительности. Уже ночь. Каргин, наверно, спит, если только он дома. Но всё же я постучал.

Тотчас же за дверью раздались ровные, спокойные шаги, точно кто-то стоял и дожидался моего стука. Затем дверь открылась, и я увидел Каргина.

Он спокойно посмотрел на меня и сказал:

— Товарищ Савин? Проходите.

Я не стал объяснять причины столь позднего посещения. Мы вошли в небольшую квадратную комнату. У широкого, занавешенного тяжёлой шторой окна стоял письменный стол, на нём горела лампа и лежала раскрытая книга. Одна стена комнаты была занята книжными шкафами. У другой стояла кровать, и над ней висел большой портрет Ирины. То, что здесь был портрет Ирины, ободрило меня.

— Я не разбудил вас? Или вы читали? — спросил я, указывая на книгу.

— Да, — ответил Каргин и кивнул мне на кресло. — Ну, как дела в газете?

Он спросил это таким тоном, точно мой визит был самым обыкновенным посещением секретаря парткома в обычное, рабочее время.

— В газете? — переспросил я. — С газетой ничего. Вот только с закалкой тогда мы сели. И с центральной прессой разошлись.

— А по существу? — поинтересовался Каргин, смотря на меня своими спокойными глазами.

— Что «по существу»? — не понял я.

— Кто был прав по существу? — повторил Каргин.

— Ну, очевидно, не Абросимов, — сказал я. — Ведь кольцо-то закалили.

— Вот я об этом и говорю, — с чуть заметной улыбкой проговорил Каргин, — и это куда важнее, чем самый факт расхождения с центральной прессой. Кстати, есть приказ министерства о внедрении ТВЧ в производство на нашем заводе. Прибывает новая аппаратура… Теперь вот что, — добавил Каргин после паузы, — Хорошо, что вы зашли. Целесообразно было бы поднять вопрос в нашей газете о помощи сибирскому филиалу. Вы ведь знаете об этом заводе?

Я ничего не ответил, и Каргин продолжал:

— Это наш питомец, он родился во время войны от нашего завода. Однако в течение этой пятилетки перерастёт нас на две головы. Это будет огромный завод. Вот посмотрите.

Каргин подошёл к одной из книжных полок и взял большую папку. Он раскрыл её и, кладя на стол, сказал:

— Вот посмотрите… Это общий вид завода. Такой, каким он будет в тысяча девятьсот пятидесятом году. Может быть, целесообразно поместить в газете снимок с этого рисунка?

Я посмотрел на рисунок. На большом листе плотной бумаги был изображён в красках огромный завод. Я увидел заводские корпуса, цехи, двор, похожий на городской бульвар, и вдали чуть приметную синеву реки. Всё это выглядело очень заманчиво и радостно, как обычно выглядят художественно исполненные проекты городов.

— Как Ирина Григорьевна? — спросил я после короткого молчания.

— Ничего, — ответил Каргин. — Работает. Пишет, что к концу года всюду введут высокочастотную закалку.

— У нас был спор с вашей женой перед отъездом, — сказал я.

— О чём?

— Да вот об отъезде. Мне было непонятно: как это так уехать из Ленинграда? Всю блокаду провести здесь, а теперь взять и уехать.

Каргин ничего не ответил. Он прошёлся по комнате, бережно закрыл папку с рисунком завода, потом спросил:

— Так что же? Плохо у вас получается, товарищ Савин?