Маркиза де Ганж

— Сударыня, я до сих пор льстил себе надеждой, что ваше высочество почтили меня своим уважением, а теперь вы противитесь моему счастью. Родственница вашего высочества готова видеть во Мне своего жениха, принц, ваш сын, одобряет мое желание и прощает мне мою дерзость; так что же я сделал вам, что вы одна настроены против меня? Разве я заслужил хоть один упрек за восемь лет, что имею честь служить вашему высочеству?

— Я ни в чем вас не упрекаю, сударь, — отвечала графиня, — но и сама не желаю выслушивать упреки в том, что допустила подобный брак. Я считала вас человеком рассудительным и разумным, а вы заставляете меня напоминать вам, что, пока вы ограничиваетесь умеренными запросами и стремлениями, у вас есть право рассчитывать на мою признательность. Вы желаете, чтобы вам удвоили жалованье? Нет ничего проще. Хотите новых должностей? Они у вас будут. Но не забывайтесь, сударь, и не требуйте у меня разрешения на союз, удостоиться которого вы не сможете никогда.

— Но, сударыня, — возразил аббат, — кто вам сказал, что род мой столь безвестен, что я навсегда лишен надежды получить ваше согласие?

— Да как мне кажется, вы сами, сударь, — с изумлением ответила графиня, — а если не вы, то ваше имя.

— А если это не мое имя, — осмелев, продолжал аббат, — если неблагоприятные, ужасные, роковые обстоятельства вынудили меня принять его, чтобы скрыть другое, печально известное, неужто и тогда вы, ваше высочество, будете столь несправедливы, что не измените своего мнения?

— Сударь, — ответствовала графиня, — вы сказали уже слишком много, так договаривайте: кто вы такой? И если вы, как только что дали мне понять, принадлежите к достаточно известной фамилии, то, клянусь вам, ваша несчастливая судьба меня не остановит.

— Увы, сударыня! — упав на колени, воскликнул аббат. — Я уверен, мое имя слишком хорошо известно вашему высочеству, и я охотно отдал бы половину своей крови, чтобы не произносить его больше никогда! Но вы правильно сказали, сударыня, я уже слишком далеко зашел. Так знайте же: я — тот самый несчастный аббат де Ганж, преступления которого вам известны и о котором вы не раз упоминали сами.

— Аббат де Ганж! — с ужасом вскричала графиня. — Вы — тот самый гнусный аббат де Ганж, одно имя которого заставляет человека вздрогнуть? Выходит, это вам, убийце и негодяю, мы доверили воспитание нашего единственного сына? О сударь, было бы лучше и для вас и для нас, если бы вы солгали, потому что если вы сказали правду, то я сию же минуту велю вас арестовать и отправить во Францию, где вы будете казнены. Но если вы не солгали, вам следует покинуть не только этот замок, но и город и княжество тоже; я и без того до конца дней буду мучиться всякий раз, когда вспомню, что провела с вами под одной крышей восемь лет.

Аббат хотел было возразить, но графиня говорила так громко, что юный принц, которого учитель посвятил в свои намерения и который подслушивал под дверью, поняв, что дело его учителя приняло скверный оборот, вошел в комнату, чтобы попытаться успокоить мать. Она была так напугана, что машинально привлекла его к себе, словно полагаясь на его защиту, и сколько он ни умолял, сколько ни просил, единственное, чего он добился, — это позволения для учителя беспрепятственно покинуть замок и отправиться хоть на край света, но только при одном условии: никогда больше не показываться на глаза графу и графине цур Липпе.

Дело кончилось тем, что аббат де Ганж уехал в Амстердам, где стал учителем языков; вскоре возлюбленная разыскала его, и они обвенчались. Ученик, которому родители, даже открыв истинное имя Ламартельера, не сумели внушить такое же отвращение к учителю, какое испытывали сами, поддерживал аббата, когда было нужно, деньгами; это продолжалось до тех пор, пока его жена не стала совершеннолетней и не вступила во владение кое-какими принадлежавшими ей средствами. Вскоре правильная жизнь аббата и его ученость, которую он углубил посредством долгих, кропотливых занятий, позволили ему вступить в евангелическо-протестантскую консисторию [14], где он и скончался, прожив образцовую жизнь, и один Бог знает, было то лицемерие или раскаяние.

Что же касается маркиза де Ганжа, то во исполнение приговора его довезли до границы Савойи и там отпустили на свободу. Проведя два-три года за границей, чтобы дать забыться трагедии, в которую он был замешан, маркиз вернулся во Францию, а поскольку г-жа де Россан к тому времени умерла и преследовать его было некому, маркиз вернулся к себе в замок Ганж, где стал вести весьма уединенную жизнь. Однако г-н де Бавиль, интендант [15] Лангедока, все же прознал, что маркиз нарушил запрет, но, когда ему сказали, что тот как ярый католик гоняет своих вассалов к мессе независимо от их вероисповедания — а то было время преследования реформаторов, — г-н де Бавиль решил, что набожность маркиза с лихвой покрывает его старый грех, и не только не стал его преследовать, но даже вошел с ним в тайную переписку, в которой успокаивал де Ганжа относительно его пребывания во Франции и поощрял в нем ревностное служение церкви. Так прошло двенадцать лет.

Тем временем сын маркизы, которого мы видели у ее смертного одра, теперь уже двадцатилетний молодой человек, наследник состояния отца, которое передал ему дядя, а также денег матери, разделенных им с сестрой, женился на богатой, хорошенькой и знатной девушке по имени м-ль де Муассак. Призванный под знамена короля, молодой граф отвез жену в замок Ганж и, отрекомендовав ее своему отцу, оставил девушку на его попечение.

Маркизу де Ганжу в ту пору было сорок два года, но выглядел он едва ли на тридцать и оставался одним из самых красивых людей своего времени. Влюбившись в свою сноху, он вознамерился заставить ее ответить тем же, но прежде для пущей верности решил отдалить от нее, сославшись на религиозные соображения, молодую девушку, любимую подругу ее детства, с которой та не расставалась.

Этот поступок свекра, причины которого были неизвестны юной маркизе, ее чрезвычайно удручил; ей не по сердцу было и само пребывание в старом замке Ганж, сцене не столь давно развернувшихся трагических событий, о которых мы рассказали. Молодую женщину разместили в покоях, где произошло убийство, почивала она в спальне загубленной маркизы, на ее постели, перед глазами у нее постоянно находилось окно, через которое та убежала, — словом, все, даже самый незначительный предмет обстановки, напоминало ей о подробностях кровавого злодеяния. Но еще хуже было то, что она нисколько не заблуждалась насчет намерений свекра, видела, что любима человеком, одно имя которого не раз заставляло ее в детстве бледнеть от ужаса, и вынуждена день за днем оставаться наедине с тем, кого общественное мнение до сих пор считало убийцей. Быть может, в другом месте бедная затворница нашла бы в себе силы и обратилась к Богу, но здесь, где Господь попустил погибнуть жестокой смертью прекраснейшему и невиннейшему из своих созданий, она не осмеливалась призвать его на помощь, так как он, видимо, отвернулся от этого дома.

Ужас юной маркизы рос день ото дня, а она все сидела и ждала, проводя дни в обществе дам, составлявших большой свет маленького городка Ганж. Некоторые из них, свидетельницы убийства ее свекрови, еще сильнее разжигали в ней страхи своими рассказами, которые молодая женщина с каким-то отчаянным упорством требовала повторять снова и снова. Ночи же она большей частью проводила, стоя на коленях, в одежде, и вздрагивая от малейшего шороха, и только когда начинало светать, переводила дух и позволяла себе несколько часов отдохнуть в постели.

В конце концов действия маркиза сделались столь недвусмысленными и настойчивыми, что м-ль де Муассак решила вырваться от него чего бы это ей ни стоило. Сначала она задумала было написать отцу и, объяснив положение, в которое попала, попросить у него помощи, однако тот был новообращенным католиком и весьма пострадал за дело реформации, поэтому маркиз явно вскрыл бы ее письмо к отцу, сославшись на религиозные мотивы, и этот шаг не принес бы ей ничего, кроме вреда. Оставалось только одно средство: муж молодой женщины происходил из старой католической семьи, был капитаном драгунов и так же верно служил королю, как и Богу, так что вскрывать письмо к нему никаких причин не было. Бедная затворница так и поступила: рассказала мужу в письме о положении, в котором очутилась, попросила надписать адрес другого человека и отправила письмо в Монпелье, где оно было передано на почту.