Вася Алексеев

Возле уборной Вася слышит громкий крик, ругань и плач. Дверь открыта, и он заглядывает туда. Посредине уборной стоит здоровенный хожалый и держит за ворот парнишку ростом не больше Васи. Это Андрюшка, ученик токаря из их мастерской. В руках у хожалого листовка, одна из тех, которые Вася раскладывал по станкам полчаса назад. К оборотной стороне прилипли раздавленные кусочки бело-синего мраморного мыла.

— Говори, где взял эту пакость?! — кричит хожалый и тянет Андрюшку за ворот.

— Да на полу же нашел, — бормочет Андрюшка, всхлипывая и размазывая по лицу слезы. — Ой, матушки, я для порядку старался, а ты меня душишь теперь. Что я у вас тут знаю? Валяется объявление на полу, я и подумал: дай повешу его на стенку, наверно, оно оттуда упало.

Он сопит, хлюпает носом, а глаза горят озорством.

Хожалого и Андрюшку обступает толпа. Вася пробирается поближе.

— Дяденька, а дяденька, — говорит он тонким голоском, — мы же маленькие еще, ничего в ваших бумагах не понимаем. Пусти ты Андрюшку, он и читать толком не умеет.

Андрюшка вопит всё громче. Хожалый неуверенно смотрит на мальчишек.

— Дураки вы, — говорит он. — Объявление… Разве начальство станет вешать объявления в отхожем месте! Это смутьянская бумага. Другой раз увидите такую, сразу несите мне!

— Прямо тебе? — переспрашивает Вася, делая дурашливое лицо.

Андрюшка между тем выскальзывает из уборной.

— Мы маленькие еще, не понимаем, — твердит Вася.

Ему весело, как, может, не было никогда. Ему хочется смеяться и петь.

Хожалый подозрительно оглядывает его и уходит. Вася делает несколько шагов следом, уморительно подражая его медвежьей походке.

Ай да Андрюшка, золотой же парень! Вася и не знал, что у него уже есть такой помощник. А хожалого они здорово провели. Опять помогло то, что они малы.

Но он уже не маленький, он только ростом невелик. Пускай Дмитрий Романов зовет его сынком и другие рабочие начинают его называть так всё чаще. В Емельяновке, когда он был совсем еще карапузом, ребята прозвали его «папаней», а тут он «сынок». Всё словно наоборот. Но в имени, которое дала ему пушечная, нет и малейшей насмешки. В нем звучит уважительная и ласковая сердечность.

Вася больше не мальчик на побегушках. Мастер смилостивился, наконец, и поставил на токарный станок. И завод уже его не подавляет. Да, тут тяжело, порой даже невыносимо, и все-таки здесь средоточие всего самого интересного и важного в его жизни.

Он становится своим человеком в огромной пушечной мастерской. Он уже многих знает, и многие знают его.

Он никогда не делал усилий, чтобы завести друзей, и всегда у него было их множество. Так уж получалось само собой. Сверстники и старшие чувствовали в нем отзывчивое и бескорыстное, открытое сердце, и это привлекало к нему их сердца.

В обед молодые ребята прибегают из дальних пролетов:

— Васюха, поделись завтраком!

Уже известно, что он частенько забывает взять с собой хлеба, зато его карманы всегда набиты книжками. «Васин завтрак» — так их называют. Этой пищей он охотно делится с друзьями, как, впрочем, поделился бы и ломтем хлеба.

— Васюха, — говорят ему, — ты просто ходячая библиотека, вон читателей сколько завел! Брал бы хоть по копейке за прочтение, как Женька с Богомоловской, мот бы тогда много книжек накупить.

— Нет уж, копейки пусть остаются при вас.

Женьку с Богомоловской Вася знает. Может, и не стоит говорить про него плохо. Женька собирает книжки, и копейки, полученные от читателей-сверстников, честно тратит на покупку новых книг. Есть у него и хорошие, только слишком уж много пинкертонов.

У Васи денег, конечно, маловато. Он стал покупать книги давно, только раньше на это шли лишь случайно перепавшие гроши. Теперь есть свой заработок, и тратить можно побольше, хотя не столько, сколько хотелось бы. Но как бы там ни было, а библиотечка, сложенная у него дома в сенях, растет. Часть книг приходится держать в сарае, не хватает места.

— Приходите ко мне в Емельяновку, — говорит Вася новым товарищам. — Там подберете книжки по душе. Поговорим, почитаем вместе.

Так начинает складываться вокруг него кружок молодых рабочих.

И вместе с тем у Васи становится всё больше взрослых друзей. Со стороны это, наверное, кажется странным — какая может быть дружба у Дмитрия Романова с пятнадцатилетним учеником токаря, с мальчишкой, которого он сам зовет Сынком?

Впрочем, они совсем не выставляют эту дружбу напоказ.

— Ты вечерком дома? Заглянем к тебе, — говорит иной раз Васе его друг. Или приглашает к себе. Всегда этот короткий разговор ведется так, чтобы не услышало чужое ухо.

И вот собираются вечером несколько рабочих — молодые и пожилые. Сидят за самоваром в комнате или на кухне, пьют из толстых стаканов чай с крепким голубоватым рафинадом, наколотым острыми кусками. Такой рафинад в потребиловке продается целыми головами, завернутыми в плотную синюю бумагу. Его можно взять в долг, если, конечно, ты не исчерпал кредита, который положил тебе цеховой конторщик.

О кредите тоже заходит речь за столом у самовара. Надо, чтобы молодые ребята всё понимали.

Кредит тебе открывают, вроде заботятся о тебе. А в самом деле кредит — это еще одна петля-удавка. Вечно ты в долгу у хозяев. И товары тебе сбывают самые завалящие. В другом месте, может, купил бы лучше и дешевле, но там надо платить наличными, а наличных нет, вот и бери в долг, что дают. В получку с тебя всё удержат, и, глядишь, нет уже получки, лезь снова в долги. А лучше всего узнаешь прелесть кредита, когда начнется забастовка. Тогда начальство закроет кредит, и ты сразу останешься без хлеба.

Сахарная голова стоит на комоде, возвышаясь, как белая башня. Верх у нее закругленный и на самой макушке выемка, точно маленькая чашка.

— Из такой чашки, слышал, царь чаи попивает. Сладкая жизнь у царя, — посмеивается Романов — царский однофамилец, большевик.

И тут же взрывается, трясет головой:

— Его, окаянного, не напоишь чаем. Ему кровь подавай, душегубу.

— Сердитый ты сегодня, дядя Митя, — говорит Вася.

— Сердитый? Да, я сердитый. — Романов стучит кулаком по столу. — В деревне, знаешь, что творится? Голодуха такая, что даже кадетские газеты об этом заговорили. Мужики лебеду едят с глиной… От голодного тифа пустеют целые села.

Обо всем этом Вася знает. Не только из газет. После нескольких лет затишья завод снова расширяет производство и набирает людей. Возвращаются старые рабочие, уезжавшие от безработицы в деревню, приходят и новые — тоже из деревни. Они рассказывают страшное о недороде и голоде.

— Почему все-таки у нас вечные голодухи? — спрашивает Вася. — Не от бога же это, в самом-то деле.

— При чем бог, если царь да помещик с кулаком грабят людей? Богом только головы дурят народу.

Романов окидывает взглядом сидящих за столом и достает из кармана сложенный вчетверо листок.

«По широкому раздолью российской земли распростер свои могучие крылья наш царь беспощадный. В его леденящих объятиях очутились десятки миллионов русских крестьян. Они голодают! Опять голодают!»

Дмитрий Романов читает немного запинаясь — разволновался. Вася слушает его и смотрит на листок. Бросается в глаза последняя строчка: «Да здравствует социализм!» И подпись: «Центральная группа петербургских рабочих Российской Социал-Демократической Рабочей партии».

— Большевистская листовка? — опрашивает он.

— Конечно. Кто еще может оказать народу правду, кроме большевиков?

— Дядя Митя, — тихо говорит Вася, — я тоже должен бороться, я в стороне стоять не хочу.

— Да ты ведь с нами, мы знаем.

— Я всегда буду с вами. Вы только побольше дела мне давайте. Может, мне в деревню поехать, кружки там организовать? Я сумею.

— Сумеешь. Но погоди, придет время. А сейчас дела хватит и здесь.

В начале 1912 года в холодный январский день на воротах мастерской вывесили объявление. Возле него сразу собралась толпа.