Святая Русь - Сын Александра Невского (СИ)

- Выходит, восвояси? - рассмеялся Корзун.

- Восвояси, Неждан Иванович.

- Ну, тогда смело пойдем в поход.

- Не худо бы всех князей нашими гонцами упредить, дабы ведали, как с новгородцами и псковитянами держаться.

- Вот тебе и бывший ямщик, - с веселыми искорками в глазах развел руками Неждан Иванович. - Княгиня Мария и об этом подумала.

Весьма доволен остался воевода Корзун своим ближайшим помощником.

* * *

В купцы Васютка подался по совету своего деда. Как-то Василий Демьяныч оглядел с внуком опустевшие погреба и медуши, лабазы и амбары, и сердце его сжалось. Когда-то всё было забито всевозможным товаром, на обширном дворе толпились торговые люди, «походячие» коробейники и приказчики. Ныне же - полное запустение.

Завздыхал и заохал восьмидесятилетний старик, аж слеза по его морщинистой щеке прокатилась.

- Купеческие дела свои вспомнил, дед? - сердобольно спросил Васютка.

Василий Демьяныч тяжко вздохнул:

- Вспомнил, внучок, еще как вспомнил. Эх, сбросить бы годков двадцать.

- И по городам покатил бы?

- А чего ж? Деньжонки остались. Прикупил бы кой чего - и в Переяславль.

- Отчего ж в Переяславль, дед?

- Да я в сей град первую вылазку свою сделал. Удачно поторговал, и с той поры частенько туда наезжал. Зело красивый град, на чудесном озере стоит.

- Вот бы глянуть, - простодушно молвил Васютка.

- Возьми - и глянь. Накуплю тебе товару - и с Богом!

- А чего, дед? Надоело мне в тереме отсиживаться. Хочу и я другие города поглядеть. Набирай товару!

- Ты не шутишь, внучок?

- Да какие шутки, дед! - загорелся Васютка. - Айда по купецким лавкам.

Василий Демьяныч на храм Успения перекрестился, и до того возрадовался, что облобызал внука.

Перед первой поездкой бывалый купец долго наставлял Васютку:

- На торг со своей ценой не ездят, там деньга проказлива. И запомни, внучок. На торгу два дурака: один дешево дает, другой дорого просит. Тут уж не зевай, купец, что стрелец, оплошного бьет. А еще тебе скажу…

Битый час вразумлял внука Василий Демьяныч. А когда Васютка вернулся из Переяславля с прибытком, дед и вовсе разутешился.

- Никак, получилось?

- Получилось, дед. Надумал я и вовсе в купцы податься.

Лазута Егорыч отнесся к новому делу сына довольно спокойно. Не зря его в честь деда назвали. А вот Олеся взгрустнула: последний сокол из гнезда вылетает. Да и страховито по городам ездить. На Руси, почитай, никогда покоя не было.

Перед новой поездкой надела на шею сына гайтан²³ с шелковой ладанкой и истово перекрестила:

- Да храни тебя, пресвятая Богородица, сын мой любый!

Г л а в а 8

ПАЛАШКА

В конце Никольской слободы Переяславля притулилась к земле курная избенка Палашки «Гулены». Кличка укоренилась давненько, с тех пор, как бывший подручник Ярослава Всеволодовича, Агей Букан, прогнал Палашку из своих хором.

Веселая, озорная Гулена не опечалилась. Было ей в ту пору 28 лет, выглядела для мужиков видной притягательной женкой²⁴. Правда, несколько месяцев ходила Палашка брюхатой, но когда бабка-повитуха приняла от нее девочку, игривая и похотливая Гулена не засиживалась у родного чада, и вновь принялась за разгульную жизнь. Она то ублажала молодых княжеских гридней, то пожилых купцов, а когда в нее и вовсе вселился «зеленый змий», она стала ежедневной посетительницей кружечного двора, и вконец опустилась. Бражники с гоготом волокли собутыльницу в сарай, уставленный пустыми винными бочками, и грубо потешались над пьяной женкой.

В юные и молодые годы, когда сочная и ядреная девка с неистовством ласкала именитых людей, у нее постоянно водились богатые подарки и деньги.

Девочку выхаживала старая мамка Пистимея, но когда Палашка постарела и никакому мужику уже не стала угодна, то Гулена оказалась почти нищей. Пистимея, привыкшая к Марийке, уже не спрашивала денег, и кое-как изворачивалась, чтобы как-то прокормить подраставшую девочку.

Обычно веселая, не задумывающаяся о жизни Палашка, потрепанная и исхудавшая, стала часто ронять слезы.

- Прости меня, доченька. Плохая я тебе мать. И свою жизнь загубила и тебе счастья при такой матери, поди, не видать.

- Счастье не палка, в руки не возьмешь, - тяжко вздохнув, молвила Пистимея.

- В храм пойду, грехи замаливать. Авось, Бог и простит.

- Далеко грешнику до царствия небесного, - вновь вздохнула мамка. - Надо было допрежь о грехах своих думать.

- Ох, надо бы, Пистимея, - горестно покачивала головой Палашка. - И хоть бы чадо родить от князя. Сколь у меня их было! А то ведь от святотатца и изувера Агея Букана. Срам!

- А тебе-то отколь ведать? Ты ведь, прости Господи, у кого токмо в постели не бывала. Тьфу!

- Плюй, серчай на меня, бабка Пистимея. Заслужила.… Но я точно высчитала. День в день сходится.… Да и глаза его сиреневые.

- Эко, нашла примету. Мало ли у людей глаз сиреневых.

- С кем спала, таких глаз не видела. Токмо у одного Букана.

- Да где тебе было разглядеть, коль очи свои непутевые всегда были винцом залиты. Не верю, что от святотатца, кой противу русича меч поднял и за поганых татар стоял. Не верю! Марийка наша от доброй христианской души. Нрав-то у нее мягкий и робкий, да и лицом, почитай, вся в тебя. Красной девицей будет. А то заладила: от Букана, от Букана. Не поминай мне больше этого изверга! Не зря его ростовцы живота лишили.

- Не буду , бабка Пистимея… Не буду.

Руки у Палашки мелко тряслись, и всё ее нутро жаждало горькой.

- Страдаешь, беспутная.

- Страдаю, бабка. Пойду последний раз в питейную избу, а завтра, чуть свет, в храм. Вот те крест!

- Ох, чует мое сердце. Добром жизнь твоя не кончится. Дьявол тебя полонил. Тьфу!

Марийки в этот час в избе не было: отослала ее Пистимея на Плещеево озеро, дабы рыбки раздобыть.

Палашка же вернулась в избенку пьяней вина. Как переступила порог, так замертво и рухнула на земляной пол. Утром, опохмелившись капустным рассолом, хватаясь худенькой рукой за впалую грудь, глянула скорбными глазами на Пистимею и молвила:

- Даст Бог сил в храм сходить, а там и помирать буду. Чу, грудная жаба прихватывает. Отгуляла свое… А грехи мне свои не замолить. Права ты, Пистимея. «Далеко грешнику до царствия небесного». Бог долго ждет, да больно бьет. Такая уж судьба моя горькая.

- Да ты что, маменька? Не плачь, ради Христа! - метнулась к матери шестнадцатилетняя Марийка. - Вместе будем в церковь ходить. Бог тебя не оставит.

- Помолись за меня, доченька. У тебя душа чистая, непорочная.

- Помолюсь, маменька, непременно помолюсь.

- А мне уж недолго. Отгуляла Палашка-милашка.

Мать горько улыбнулась и, поочередно глянув на дочь и Пистимею, тихо молвила:

- На чердак бы мне взобраться.

- Да куда уж тебе, - махнула рукой бабка. - В чем душа держится. И чего тебе там, среди хлама понадобилось?

- На чердак! - непоколебимо повторила Палашка и, немощной рукой толкнув дверь, переступила порог и вышла в сени.

По крутой лесенке не шагала, а вползала. Сверху ее подтягивала руками недоумевающая Марийка, а Пистимея, опершись обеими руками на клюку, сердито шамкала беззубым ртом:

- Спятила, неразумная. Бесы в башке-то от винного запоя.

Оказавшись на сумеречном чердаке, Палашка долго отдыхала, а затем, нетвердо ступая ногами, пошла к груде хлама.

- Подь сюда, доченька. Разметай всё, пока рогожу не увидишь.

- Да зачем, маменька?

- Разметай!

Когда Марийка раскидала по сторонам чердака, освещенным небольшим оконцем, старую утварь и прочий хлам, она и в самом деле увидела полу истлевшую рогожу, под коей что-то топырилось. Вскоре в трясущихся руках Палашки оказался небольшой темно-зеленый ларец, расписанный золотными узорами.

- Вот моя разлюбезная шкатулочка, - радостно заговорила Палашка. - Рогожа чуть живехонька, а шкатулочка как новенькая, ничего-то ей не сделалось… Пойдем-ка к оконцу, доченька.