Страстная неделя

Почему именно маршала Нея считали надёжнейшей опорой монархии? Приверженец Наполеона. Ну а маркиз де Лагранж или Ло де Лористон? Или возьмём вновь назначенного военного министра, ибо в начале марта Людовик XVIII снял прежнего министра Сульта, герцога Далматского, заподозренного без особых оснований в приверженности своему бывшему повелителю и в соучастии в Энском мятеже, и на его место назначили Кларка, герцога Фельтрского, другую креатуру Бонапарта, того самого Кларка, что семнадцатого марта посулил королевскому конвою спокойную ночь и разрешил снять сапоги!.. Семнадцатого марта, когда ему, несомненно, стало уже известно о предательстве Нея от барона Клуэ, прибывшего из Лиона.

И однако же… Ней изменил. Людоед вечером спал в Оксере.

Обутый или разутый — неважно. Изменил, как Друэ д'Эрлон, как братья Лаллеман… Впрочем, они ведь вместе были в Испании?

Кавалеристы. Слово «кавалерист» для Теодора означало такой же человек, как и он сам. Он не раз видел генерала Лефевр-Денуэтта, возвращавшегося верхом в свой особняк на улице Виктуар, что в двух шагах от их дома. На чистокровном арабском скакуне…

Измена? Когда, в сущности, изменил Ней — сейчас или в прошлом году? Полная неразбериха, как, впрочем, и во всем: того, кого накануне славили как героя, назавтра клеймят как предателя. И те, кто переходил в другой стан, действительно ли они были предатели? В прошлом году они, быть может, просто выполняли волю народа, старались удовлетворить его жажду мира после изнурительных военных лет… А теперь вот Ней. Что ж, значит, он выбирает войну? Так ли уж он отличается от тех людей, которые гогочут вслед «алым» ротам, от старых вояк, готовых вызвать на дуэль любого за одну неосторожную фразу, от большинства обывателей, читающих «Жёлтого карлика» [11] ^{14}?

Столько изменников разом, да этого просто не может быть! С каких чинов начинается измена? Стало быть, вчерашние солдаты, увешанные медалями, инвалиды, заполнившие улицы Парижа, те, что брали приступом города, похищали устрашённую штыками Европу, а теперь ходят оборванцами, — значит, они изменники?

Отсюда, с улицы Риволи, Теодор увидел сквозь решётку на террасе «Кафе фельянов», ^{15} как собирались кучками люди и вдруг расходились, взволнованно размахивая руками. О чем они говорят? Все ещё о маршале Неё?

Теодору вдруг припомнилась одна история, которую ему недавно рассказали. Когда император был ещё в России, в Париже случилось из ряда вон выходящее происшествие генералы Мале и Лагори устроили заговор… ^{16} Утверждали положительно, что заговорщики были связаны с Великой армией: там было немало республиканцев, которых привела к Наполеону своего рода верность воинскому долгу, которые видели в победоносном марше наполеоновских орлов не столько честолюбивые притязания одного человека, сколько возможность разнести во все концы света революционные идеи… Однако, если бы Мале добился успеха… стали бы они ниспровергать Наполеона? Говорили, что один из маршалов, находившихся там, под Москвой, на занесённом снегом бивуаке, был связан с заговорщиками и ждал только знака, чтобы захватить корсиканца… Возможно, Ней…

Тогда говорили, что это как раз и был Ней. Но ведь заговор-то был республиканский… Однако Лагори считался монархистом.

Кто же тогда прав? И что лучше: совершить этот акт где-нибудь там, в далёкой России, или у ворот Парижа, как то пытался сделать спустя два года Мармон? Или в Ла-Фере, как братья Лаллеман? А теперь Мармон командует королевской гвардией, Лефевр-Денуэтт — в бегах. Лаллеманы — в тюрьме… Чего хотели все эти люди? Республики… Террора, что ли? Робеспьер!.. В эпоху якобинцев Теодору было два-три года; он мог знать, да и знал о них только то, что рассказывали ему взрослые. Отец — умеренный роялист, благоразумно переждавший грозу, — воспитал сына в своих идеях. Правда, имелся ещё дядя Симеон, цареубийца… Но с Теодором он всегда говорил языком умиротворения.

Никто не спросил совета у дяди Симеона, когда его племянника определяли в мушкетёры. Экипировка, мушкетёрское снаряжение — на все это отец не поскупился, лишь бы сын не корпел над тем, что, в сущности, не стоит труда. Он предпочёл, чтобы его красавец мальчик гарцевал среди королевской гвардии. Кроме того, это был лучший способ раз навсегда предать забвению те годы, когда тому, кто хотел выжить, не приходилось особенно щепетильничать. Тем более что с той поры, как Теодор стал мушкетёром, все, казалось, успокоилось, определилось. Но Лион в руках Бонапарта! На плацу Гренель Марк-Антуан улучил минуту и, поставив своего коня рядом с Триком, шепнул Теодору, что Сане, да-да. Сане сдался без сопротивления… Между авантюристом и Парижем не было больше ни одного полка, ни тени войск, он шёл на Фонтенбло…

Да и сейчас, когда Теодор разговаривал со своим командиром Лористоном, он узнал то самое дерево, у подножия которого был расстрелян Лагори… А Лагори тоже был изменником или нет?

Ну, хотя бы с точки зрения Ло де Лористона? Тогда… А теперь?

Только подумать, что юный Бонапарт и Жак Ло де Лористон были вместе в Военном училище и вели себя в отношении друг друга как эти два юнца в Гренельской казарме возле его койки — Монкор и виконт де Виньи… Значит, командир серых мушкетёров изменил также и своей молодости?

Увольнения отменены, дан приказ явиться ровно к двум часам в Гренельскую казарму… Марсово поле… Может быть, все это только для вида, а на самом деле их собирают для выступления.

Раз королю угодно сделать им смотр, почему бы не сделать его нынче утром? А эти войска, стоявшие лагерем на Елисейских полях, Национальная гвардия, согнанная в Тюильри?.. Во всяком случае, привратник на улице Мартир непременно как следует протрёт его Трика соломенным жгутом; главное, содержать коня в чистоте, а там пускай будет смотр или не будет. Надо надеяться, все же не прикажут выступать на ночь глядя, не могут же лошади после учения на размокшем плацу скакать в темноте.

Хотя, вернее всего, просто преувеличивают: ну. Лион ещё куда ни шло, но Сане! Ведь от Лиона до Санса не ближний путь, конечно, для светового телеграфа не такая уж даль: сигналами можно быстро передать новости на это расстояние, — но для пехоты!

Подумав о пехоте, Теодор брезгливо поморщился. Он дал Трику шенкеля и, повернув на улицу Дофин, перевёл его на тихую рысь. А некоторые уже говорят о Фонтенбло! Паникёры!

До улицы Мартир можно было добраться несколькими путями.

Не особенно раздумывая, он поехал улицей Дофин, а не через бульвары, прилегавшие к площади Людовика XV: ведь для него это была улица тысячи и одного воспоминания.

Коль скоро от Лиона до Парижа более ста лье, то покрыть это расстояние можно дней за шесть, если не менять коня, зато на перекладных в почтовой карете проделать этот путь можно в три дня и две ночи. Потому что даже для кавалерии походный марш — это не скачки. А там ведь пехтура… Два дня назад они были в Лионе, и, если уже достигли Макона, хорошенькое будет дело!

И все же как странно: вот он в парадном обмундировании, в кирасе, в супервесте, в плаще, в каске, с мушкетоном прикладом вниз и наискось, так что он упирается в правое бедро и все время сквозь лосины чувствуешь эту тяжесть, как чьё-то постороннее присутствие… вот он, офицер его величества Людовика XVIII, едет по улице Нев-Сен-Рок и подсчитывает, сколько Узурпатору потребуется времени, чтобы дойти до Парижа, до Тюильри, куда сейчас после смотра возвратится король… Положим, что Бонапарт появится у ворот Парижа, на кого можно рассчитывать? В Париже — королевская гвардия: пять тысяч офицеров, одних офицеров, без солдат, причём не у всех даже есть лошади; что же касается пехоты, то дело ограничивается швейцарцами и дворцовой стражей. А сколько их? Вряд ли наберётся четыреста. Да ещё за вычетом швейцарцев, отправленных в Мелэн. Части, расквартированные в Париже… Уж кто-кто, а серые мушкетёры знают цену этим людям: вовсе ненадёжный сброд, ещё не износивший лохмотьев Империи, офицеры открыто ненавидят королевскую гвардию, а большинство солдат прошли всю Европу под трехцветными знамёнами. Можно ли рассчитывать здесь, в Париже, спешно привести в действие ещё и другие силы? Были, конечно, студенты Школы правоведения, которые выкрикивали: «Да здравствует король!» — выстроившись под деревьями перед Аркой Елисейских полей. Вот уже десять дней, как была открыта запись в королевский корпус волонтёров, и явились записываться только эти самые правоведы; в прихожих Тюильри листы были сплошь покрыты их подписями. Теодор сам видел. Но в Венсене, говорят, старый хрыч Вьомениль зря сидит и поджидает этих волонтёров, бесплодно теряя дни, которых ему и так осталось немного. Что же касается «стихийных» проявлений преданности на улицах Парижа, столь явно роялистского Парижа, то проявляли обычно свои верноподданнические чувства лишь небольшие группки энтузиастов, а вокруг было пусто, жители поспешно захлопывали ставни, выглядывая в щёлочку одним глазом. Когда же это было — дай бог памяти! — кажется, во вторник, в саду Пале-Ройяля Теодор видел, как такая вот группа шла напролом, вопя во всю глотку, переворачивая стулья; девушки убегали от них в Деревянную галерею, а рядом стеною стоял народ, храня упорное молчание, не пряча неприязненных взглядов, хорошо знакомых мушкетёру по собственному опыту. Было это во вторник, а сегодня воскресенье. А вчера, в субботу, не где-нибудь, а в Тюильри, неподалёку от «Кафе фельянов», на крики «Да здравствует король!» какой-то молодой человек в длинном рединготе взял да и ответил криком «Да здравствует император!». Правда, он за это здорово поплатился: даже женщины орудовали зонтиками.