Три жизни княгини Рогнеды

Днем Рогнеда старалась не думать о Владимире, чтобы дети не почувствовали тревожной ее заботы или зоркий глаз дворовых Владимировых людей не разгадал смысл скрываемого раздумья. Тайно готовится месть; нежданно обваливается она на злодейскую душу; уже забыла эта душа о своих грехах, уже легко ей, светло среди заросших травой могил, мнит она себя чистой, прощенной богами — вот тогда и крушит ее месть, и вспыхивает в глазах ужас гибели — и приходит минута истинного торжества. Главное, тайно, как гром среди ясного неба, это и страшнее всего — научил Владимир волчьим своим скоком на Полоцк. Как он, точно так и ему…

Ночью же, когда никто не мог подсмотреть в глазах блеск злой радости, подслушать тяжелый ход мстительной мысли, воображение рисовало ей в точности немногих движений предстоящую расплату с князем. Она вспоминала привычки Владимира, его пьяный похотливый взгляд, молчаливое — кивком — зазывание в спальню, щелчок поясной пряжки, стук меча, брошенного на стол, а на поясе вместе с мечом висит нож. Меч она не возьмет — не по ее руке тяжелый меч князя, а нож — широкий, обоюдоострый — мягко войдет в жестокое сердце… Свечи будут гореть на столе, в открытую дверь спальни она будет следить, как оплывают огни ко дну серебряных подставок. Князь быстро уснет; кровь у него жаркая, во сне он сбрасывает покрывку, раскидывает руки… Она выждет, пока не замрут в пьяном сне его воля, душа, чутье. Тогда она встанет, пройдет к столу, вытянет из позлащенных ножен кинжал и вернется. Он спит, неслышно его дыхание, легко вздымается его грудь, и в сумраке покоя она увидит темное круглое пятно над сердцем. В это пятно и ударит острие кинжала, и пойдет, пойдет вниз, внутрь сердца, а через узкую кинжальную щель вылетит запятнанная чужой кровью душа… Потом она придет в покой к детям, расцелует их и возле них дождется рассвета. Заалеет небо, прокричат петухи, вот тогда ступит она на крыльцо и крикнет сонной ленивой страже: «Эй, вои киевские, гляньте, что — то молчит красное солнышко ваше — князь Владимир Святославович!» И они глянут, не поверят своим очам, начнут кликать: «Князь, князь! Князюшко!», взревут, озлобеют и зарубят ее мечами, и смерть ей будет легка, потому что грех жизни с убийцей ей простится.

Теперь, обретя смысл и дело, зная свою будущность, Рогнеда впервые за киевские годы развеселилась. Жадно ловила она каждую минуту радости, а радость сама пошла к ней — все вокруг преобразилось, ожило, словно омытое долгожданным вымоленным ливнем, живой водой, пролитой Мокошью. Словно зажглась радуга, перекинув сияющий мост из унылого киевского предместья, из скучного села в таинственную, прекрасную землю, где ждут человека вечные радость, счастье, покой. В доме зазвучал смех, притянулись к Рогнеде дети, по вечерам собирался вокруг нее для беседы весь двор, и долго тянулись эти посиделки, напоминая Рогнеде полоцкие вечера. Только Рута с удивлением поглядывала на княгиню, не понимая причины неожиданно захватившего ее веселья. Но никому на свете не желала Рогнеда открывать свою тайну. Узнается. Пробьет час, месть свершится — и все поймут, что означал этот смех — возвращение к себе. С вниманием стала слушать Рогнеда молву о делах Владимира, об удачах нового похода. Одно занимало ее — скоро ли вернется войско и вместе с ним Владимир, чтобы возлечь жертвою на брачное ложе? После похода, нагулявшись с дружиной в Берестово, навестив всех прочих жен, заедет он подарить короткую ласку и ей. Поэтому пусть помогут ему боги, пусть вернется живым и с победой — тем крепче будет его последний сон. Кончаются земные дела князя Владимира; он, верно, и не чувствует близость роковой минуты; ему, верно, кажется, что у него десятки лет впереди, что он только приступил к своим главным делам, только начал исполнять свои заветные желания — уже он отнимает у Византии таврические владения, уже помогает болгарам против императора Василия, и мирятся с ним ромеи, нет у них сил стоять против него, а ему всегда улыбается удача, он достигает любой намеченной цели. Он красив, умен, можно бы гордиться таким князем и таким мужем — но на нем кровь, он весь забрызган кровью, с головы до ног он в крови, пропитан ею, как чурбан, на котором рубят головы. Ему нравится кровавый ручей, он плыл по нему в Киев, это у него от бабки, порезавшей пять тысяч древлян, от отца, князя Святослава, который десять тысяч пленных болгар насадил на колы, а еще десять тысяч прибил гвоздями к крестам. А Владимир одну кровь смывал другою. «Держава требует ломать непокорные хребты…» И что — поклониться ему за крепость рубежей, за его славу удачливого воина? Или же должно ее остановить расширение державы, покорность племен пред блеском занесенного Владимиром меча? В чем для нее смысл подчинения земель его единой воле? Для нее он не князь, он для нее палач. Да, зорок глаз у Владимира, видится ему в необъятности окоема его держава, но что от этой необъятности ей? Она отстранена от княжеской жизни, ее ум не нужен ему, ее сердце ему безразлично; жена пахаря более значима в курной своей избе, чем она во дворце Владимира. Она и не живет там, он держит ее на отшибе, за изгородью, пойманную кривичскую самку. И сбежать ей некуда — только вместе с ним с этого света.

Перебирая свои ночи с Владимиром, Рогнеда отмечала, что никогда не шептал он ей «Любимая!» или «Люблю!», никогда не спросил, что у нее на сердце, чем болеет душа, и жалостливого слова, заботливого прикосновения руки не могла она вспомнить ни в одно из встававших в памяти свиданий. Не было добрых видений, не стояли они на ее пути. Пусть любит его дружина, пусть любят обласканные им волхвы, пусть любят его те, кого он любит. А плененные, придушенные, обманутые не должны любить, не должны терпеть, не должны бояться. Ибо терпение — это смерть наяву.

Глава седьмая

Все имеет конец, закончилось и долгое ожидание. Войска взяли Корсунь, князь с высокого берега оглядел даль Черного моря, послушал тоскливые крики чаек, в знак присвоения Таврии зачерпнул шеломом морской воды, провел коня по пенной волне прибоя — и повернул полки и дружину в обратный путь, в Киев… Вот он в городе, уже встретили его, уже шумит разгулом княжий двор в Берестово, гудят там скоморошьи рожки, льется вино, вознаграждают ласками другов князя растленные девки… уж значит — со дня на день навестит он жену свою Гориславу. Наслушается себе славы, утомится лихим весельем и в некое похмельное утро припомнит, что есть у него еще одно тягостное дельце — тоскует о нем на берегу тихой Лыбеди кроткая Рогнеда с чередой деток, надо и их осветить искоркой любви.

Теперь счет шел на дни. Рогнеда говорила себе: вот сегодня он поехал к Милолике и сейчас ласкает ее; вот свет пробивается в окно, светлеют стены — он уезжает. И опять ночь — сегодня он у готки Адели. Вот он спит, раскинув руки; вот солнце поднялось и разлучило их. А сегодня он поедет к Олове, к своей первой жене, которую ему дали варяги, чтобы он, прогнанный Ярополком из Новгорода, не скучал в беженстве, и еще затем, чтобы навсегда запомнил их помощь, заботу, расположение и призывал на непокорные города, выплачивая по две гривны с каждого взятого двора и отдавая с этого двора баб и девок. Он продал им Полоцк, Смоленск, киевские концы, и Ярополка убили тоже они, а когда они все это сделали, он избавился от них, сплавив их в Византию, откуда им не суждено было вернуться. А эта навязанная ему в изгнании Олова, зачавшая за девять лет супружества только однажды, приняла его, как судьбу, и терпит, терпит… Да, теперь Владимир поедет к Олове, потреплет по щеке первенца своего Вышеслава, который оказался хилым и немощным, будто принял на себя печать бедственных дней отца, всю его печаль и тоскливую зависть, а потом он сядет ужинать с Оловой, и будет наливать себе, и пить, пить, пить, пока не наступит ночь, и тогда он позовет Олову в спальню.

Но она ошиблась — князь прибыл к ней.

Под вечер возникло пыльное облако на дороге от киевских гор; заметив его, вмиг обрел бодрость приворотник, лихо выскочила стража, бабы забегали — едет! Едет Владимир Святославович к жене! Быстро прибрали в праздничное детей, сама Рогнеда оделась в приготовленный для этого дня наряд. В нем, как ей думалось, она и смерть свою встретит наутро. Никогда она так не привечала князя, как в эту встречу; вышла за ворота, поклонилась, низко поклонилась, касаясь рукой земли — спасибо, матушка сыра-земля, что привела князя к смертному одру! Владимир ловко спрыгнул с коня, приблизился к ней неспешной походкой, несколько удивленный таким почетом, и вдруг весело рассмеялся — ох, хорош Владимир, красивая в нем сила; даже жалость коротко кольнула Рогнеду, что не выпало им слюбиться, — он рассмеялся, обнял ее и поцеловал. Но холодны оказались его губы, жалость упорхнула от этого холода, и свидание пошло привычным порядком. Он поиграл с детьми, потом сели за стол, Рогнеда налила и поднесла мужу чару, он отпил и вернул ей отпить за встречу после разлуки. Поначалу ему и говорить было как-то тяжело, совсем не в охоту — наговорился на пирах, скучно, казалось, повторять все для жены, но после нескольких чаш князь зажегся и начал рассказывать про поход, осаду и взятие Корсуни, про далекие выгоды победы: заволнуется Василий, задумаются его советники, получим уступки, упрочится южная граница, утихнут печенеги… Рогнеда слушала, соглашалась; князь рассуждал толково, так все и случится, как он говорит, в державных делах он стал мудр; но и он не все знает — не знает он, что далеких выгод ему не увидать, равно и близких; едва ли увидит он и утреннюю зарю. Вот день угасает, солнце закатывается, и вместе с ним закатывается жизнь князя и ее жизнь… Эта неминуемость, неотвратимость его смерти, ее гибели, неизбежные несчастья и страдания детей, обреченных на сиротство, печалили ее; ей хотелось, чтобы он почувствовал необычность этого вечера, вгляделся в ее глаза, увидел ее боль, суровость, тоску, прозрел свои грехи, неотмытую кровь и повинился, сказал хотя бы малое слово заботы и утешения, тихое слово жалости. И она простит, у нее рука не поднимется, если она увидит в нем жалость и сожаление.