Шапка Мономаха

Поздним утром Георгий Симонич ехал в монастырь вместе с Мономахом и киевским тысяцким, также имевшим к печерской церкви особое влечение.

– Незадолго до смерти Феодосий пришел в мой дом, – рассказывал Янь Вышатич дорогой, – разговаривал со мной и с Марьей, женой моей. Слушать его всякий любил, потому как Феодосий насыщал собеседников своей кротостью и любовью. И вот заговорили мы об исходе души из тела и о том, что ветхому телу ждать срока, чтобы воссоздаться по слову Господню нетленным. А Марья моя спросила: кто знает, где я костьми лягу? Феодосий же говорит ей: где меня положат, там и ты будешь лежать. И вот умер он, и погребли его в пещере под землей, а я, прознав о том, удивился его предсказанию, ибо не могло оно исполнится. И до позапрошлого года более не вспоминал об этом, как вдруг присылает мне Нестор письмо – приходи, мол, боярин, откопал я с благословения игумена мощи блаженного Феодосия и завтра перенесем их со славой в церковь.

– Жалею, что мне не довелось быть на перенесении мощей старца, – сказал князь.

– Правда ль все то, что говорили о виденных тогда светящихся столпах и заре над пещерой? – жадно спросил Георгий Симонич, полуваряг с рыжей головой и темной бородой.

– Все правда, – ответил тысяцкий и продолжил: – Марья моя разболелась тогда и не смогла поехать со мной в монастырь, а когда я вернулся, она лишь попрощаться со мной успела – дождалась. – Янь Вышатич дрогнул голосом и помолчал недолго. – Через день ее положили в той же церкви, только в другом притворе, против гроба Феодосия…

– А что, князь, – разгоняя печаль от рассказа тысяцкого, весело спросил Георгий, – думаешь, и монахам более по нраву ничтожный Святополк? На Руси хватило некогда одного Святополка Окаянного, убийцу своих братьев Бориса и Глеба, напустившего ляхов на Киев. Неужто захотят второго?

– Поглядим, – нехотя ответил Мономах.

Проехали село Берестовое. Отсюда уже был виден на холме златой крест монастырской церкви. Через версту князь, бояре и десяток гридей, спешившись, вошли в новые, на подъеме холма, ворота обители. Чернец-привратник хотел послать за игуменом, но Мономах остановил его.

– Где найти Нестора-книжника?

– Со службы только разошлись, – пожал плечами монах, – может, в церкви еще. А не то в книжне – отец Нестор день-деньской там.

Парубок из монастырских милостников побежал со всех ног в книжню. Князь и бояре направились по дорожке в гору, отвечая кивками на поклоны встречных иноков и послушников. Церковь и впрямь была великая – полста саженей в высоту, просторная, светлая, изузоренная снаружи и внутри. Такой бы стоять посреди града на загляденье глазу, на радость душе и на благословение всякому доброму делу. Мономах, перекрестясь, подумал, что хочет такую же в своих градах, где еще нет каменных храмов и даже не наберется достаточно христианских душ. Но уж если возвысится посреди тех градов подобное великолепие, то вскоре и христиане сами собой образуются из язычников. «В своих градах», – повторил он в мыслях, печально усмехнувшись. Киев, выходит, не его град.

Нестора они обрели в церкви. Янь Вышатич, некогда отроком принявший его в своем доме вместо сына, обнял монаха и вслед за Георгием ушел в левый придел. Оба поклонились родным гробам, находившимся там под спудом.

– Пойдем и мы, княже, – сказал Нестор, – испросим для тебя милости у Бога через преподобного отца нашего Феодосия.

Владимир приложился губами к парче, укрывавшей мощи старца в дубовой раке, и опустился на колени. Молитва его была горячей. Феодосий при жизни наставлял князей, как править землей, любя Бога и людей, и учил их всякой правде, а неправде княжьей не покорялся. «Научи меня, отче, не покоряться неправде и всегда слышать волю Божью… И научи меня видеть, в чем она – правда… В том ли, чтобы слабому князю быть на великом столе? Чтобы было как при его отце и при моем – брат косо смотрит на брата и идет войной на него, отнять его стол и урвать себе лишний кусок земли? Не хочу этого для Руси, отче. Хочу, чтоб Русь единая была, чтоб младшие князья во всем покорялись старшему, великому князю, заодно с ним были. Державный князь нужен на Руси. Тогда не страшны будут ни половцы, ни ляхи, ни иной кто…»

– Послужить хочешь, князь, Руси? – спросил книжник, когда оба встали.

– Тебе известны мои помыслы, Нестор, еще с тех пор, когда мы были отроками. Они не изменились.

– Доныне ты служил ей ратными походами, а теперь иначе послужи. Богу послужи, и тем Руси послужишь.

– Как понять твои слова? О Боге я всегда помню.

– Смирением послужи Ему. Смирись перед старшим братом.

– Смириться перед… – Мономах вспыхнул, – перед трусливым Святополком?

– Какой подвиг – смириться перед тем, кто сильнее тебя? – переиначил чернец слова Писания. – Ибо и трусливые покоряются сильным. Склони голову перед слабейшим, и награда будет твоя.

Не ответив, князь покинул церковь. От новых строящихся монашьих келий на холме к нему направлялся игумен Иоанн в окружении иноков. Немного запыхавшись, настоятель приветствовал Мономаха:

– Благослови тебя Господь, князь… киевский.

На это спотыканье Владимир Всеволодич отвечал твердо и почти сердито:

– Был и остаюсь князем черниговским. Ныне же пошлю в Туров за Святополком. Пусть придет и возьмет великий стол.

Игумен просиял лицом.

– Хорошо ты сделаешь, князь. Как сродник твой, святой князь Борис-мученик, ради любви уступишь старшему брату.

– Святополку, второму Окаянному, – тихонько охнул позади Георгий.

Посветлел вдруг взглядом и Мономах.

– И ты хорошо сказал, отче. Не чаял я никогда уподобиться старшим моим сродникам, святым князьям Борису и Глебу, пострадавшим от брата. Теперь же сотворю волю Божью.

Приняв благословение от игумена, князь с дружинниками отправился в Киев. После полудня глашатаи разнесли по городу, что Мономах из любви к брату зовет на киевский стол туровского Святополка. Чернь отпраздновала эту весть новым буйством: напала на конную сторожу у Михайловой горы и пограбила две усадьбы.

Во дворе тысяцкого отроки отворили дверь амбарной клети, извлекли двух пленников.

– Ступайте восвояси, – устало сказал им Янь Вышатич.

– Ну мы тебе этого не забудем, боярин, – обещали помятые отроки.

– Господь с вами, дети. Я-то думал – Мономах мою верность проверяет тайным соблазном да посулом. А Путята пусть на меня обиду не держит. Ему нынче с князем его великая радость.

Наутро князь Владимир с отрядом дружинников выехал за городские ворота у горы Щекавицы, которыми так часто въезжал в Киев, торопясь из Чернигова на совет к отцу. Позади дружины ехал обоз, на котором везли малую часть добра из Всеволодовой казны.

Лядскими воротами в другую сторону, к Переяславлю, проскакал Ростислав.

Через три дня в стольный град Руси вступил со своей запыленной в пути дружиной Святополк Изяславич. Он проехал под сводом Золотых ворот и, чуть не падая с коня от усталости – так торопился завладеть великим столом, возгласил:

– Мой Киев!

8

Беспокойному изумлению князя не было предела. Не успел как следует усесться в Киеве, как нужно опять думать о войне. Да с кем – с шелудивыми степными князьцами Боняком и Тугорканом. Теми самыми, что позапрошлым летом вместе с теребовльским князем Васильком Ростиславичем терзали и опустошали ляшские земли. В Турове Святополк немало наслушался от ляхов жалоб на это кровавое разорение и лютых угроз выпустить потроха теребовльскому Васильку. От одних лишь имен половецких ханов его долго потом бросало в гневный жар.

Две седмицы после вокняжения в Киеве Святополк пребывал в благодушии и хмельной радости, что одолел своего врага Мономаха. К киевским мужам он отнесся снисходительно. А чтобы и они укрепились в дружбе к нему, показал им добрую волю и княжью твердость – повелел заточить в темницу половецких послов. Те явились, прослышав о смерти старого князя и пожелав обговорить мир с новым. Перечисление того, что они хотели получить взамен обещания не грабить русские земли, заняло немало времени. После, на пиру Святополк потешался над их наглостью и душевной простотой свирепых ханов, а киевские бояре в ответ выказывали князю недовольство. Мол, не посоветовался с ними. Дурное, мол, дело сотворил – это уже говорили не словами, а взглядами.