Наваждение

Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ

НАВОЖДЕНІЕ

I

И вотъ я опять здѣсь, въ Лозаннѣ, въ томъ-же самомъ домикѣ… Все на своемъ мѣстѣ, какъ было тогда, — каждый стулъ, каждая вещица… И если-бы кто зналъ только какъ это мучительно, что все неизмѣнно и на своемъ мѣстѣ!..

Я пріѣхалъ сюда прямо изъ Парижа — зачѣмъ? Самъ не знаю, только мнѣ показалось и продолжаетъ казаться, что нужно было ѣхать именно сюда и здѣсь дожидаться… пока все не кончится… И въ первую-же минуту, какъ я вчера вошелъ въ эти комнаты, я понялъ, что скоро конецъ… Да, скоро — я чувствую, я знаю навѣрное, что скоро!

Но, прежде чѣмъ кончится, я еще разъ долженъ все вспомнить, все повторить — весь этотъ ужасъ, эти сны на яву… все, что было… Вѣдь, пройдутъ еще дни, недѣли, а время стало такъ отвратительно тянуться!.. Мнѣ лишь-бы только забыться. Стану писать, можетъ быть уйду назадъ; мнѣ непремѣнно нужно отойти отъ себя, отъ этого ожиданія, чтобы та минута подкралась незамѣтно и сразу овладѣла мною.

Вотъ проснулось опять все, живое, въ мельчайшихъ подробностяхъ…

Этому около десяти лѣтъ. Мы тогда жили еще въ Москвѣ, всѣ вмѣстѣ, въ моемъ домѣ близъ Каретнаго Ряда. Домъ нашъ былъ старый, большой, одноэтажный, съ мезониномъ. Дворъ на которомъ лѣтомъ выростала густая трава. Изъ столовой дверь на балконъ, а тамъ садъ съ цвѣтникомъ, тепличками, бесѣдками. Комнатъ въ домѣ Богъ знаетъ сколько, и у каждой свое, иногда совсѣмъ неизвѣстно почему данное ей, названіе — «угольная», «диванная», «средняя», «вторая»… Была и «бабушкина» комната, и «тети Сашина», хотя и бабушка и тетя Саша прожили въ нихъ недѣли съ двѣ какъ-то проѣздомъ, лѣтъ двадцать тому назадъ.

Домъ нашъ далеко не отличался чистотою. Закоптѣлые потолки, потрескавшійся паркетъ, тусклыя и мѣстами облупившіяся рамы темныхъ картинъ, полинялыя портьеры. Мебель была старинная, тяжелая, обитая совсѣмъ даже и неизвѣстною теперь матеріей. Ничего не прикупалось, не передѣлывалось, не обновлялось, и все стояло такъ, какъ было устроено къ бабушкиной свадьбѣ. Да что я — къ бабушкиной! Было много и прабабушкиной мебели, напримѣръ, цѣлая большая комната изъ желтой карельской березы. Удивительная комната, моя любимая! Кресла съ мѣста не сдвинуть, а про столы ужъ и говорить нечего. Подзеркальный столъ представлялъ собою цѣлый замокъ, только съ плоскою крышей. Тутъ были и башенки, и ворота, и лѣстницы, и даже часовни. Въ маленькихъ нишахъ стояли бронзовыя статуэтки, а у главнаго входа, то-есть по срединѣ стола, лежали два бронзовыхъ сфинкса, въ полъ-аршина величиною. Такими-же сфинксами оканчивались ручки креселъ и дивановъ, а ножки были сдѣланы въ видѣ косматыхъ звѣриныхъ лапъ съ когтями. По всѣмъ комнатамъ была наставлена бронза стиля Louis XVI и Empire, вазы, фигурки, старинный фарфоръ. Но, Боже, въ какомъ все это было видѣ! Пыль сметалась, собственно говоря, только два раза въ годъ, къ Рождеству и къ Пасхѣ, а прислуга и мы, дѣти, испортили и перебили все, что только можно было перебить и испортить. Къ тому-же и до насъ уже многое было перебито…

Прислуги въ послѣдніе годы, конечно, значительно убавилось, но все-же въ передней безсмѣнно торчало два несовсѣмъ опрятныхъ лакея и совсѣмъ уже грязный мальчишка; въ буфетѣ вѣчно возился старый и пьяный Семенъ и колотилъ посуду, а по безчисленнымъ корридорамъ съ утра до вечера сновали горничныя и няньки.

Дѣтей и подростковъ жило въ домѣ никогда не меньше дюжины, а взрослыхъ, не считая отца и матери, набиралось человѣкъ до пятнадцати. Только въ послѣднее время, когда ужъ наши переселились въ деревню, все старое сбрелось въ разныя стороны, да и самый домъ нашъ проданъ — я сообразилъ и понялъ, какое это было безобразіе, но тогда мнѣ казалось, что всѣ такъ живутъ и что иначе и жить невозможно. У отца всегда было пропасть дѣлъ и хлопотъ, онъ уѣзжалъ иной разъ изъ Москвы на нѣсколько мѣсяцевъ и, вообще, считался у насъ гостемъ. Мама всю жизнь свою была и есть воплощеніе доброты, безпорядочности и широкаго неизмѣннаго радушія. И чего-чего не вынесла она изъ-за этого радушія. Дяденьки, тетеньки и кузины; да, вѣдь, какіе еще! — пятиюродные, шестиюродные, откуда-то пріѣзжали прямо къ намъ, выбирали себѣ комнату, поселялись и спокойно жили у насъ цѣлые годы. Другіе привозили въ Москву своихъ дѣтей, помѣщали въ учебныя заведенія и поручали мамѣ заботиться объ нихъ и брать къ себѣ на праздникъ. По воскресеньямъ, на Рождество и на Святую у насъ всегда набиралось столько разныхъ кузеновъ и кузинъ, что, несмотря на безчисленность нашихъ комнатъ, приходилось стлать постели даже въ гостиныхъ. Можно себѣ представить, какая поднималась возня и какія иной разъ выходили исторіи! Между нами разыгрывались водевили, комедіи и драмы; мы дружились, ссорились, враждовали, а по мѣрѣ того, какъ нѣкоторые изъ насъ выростали, являлась и нѣжность, и поцѣлуи въ уголкахъ, и планы будущихъ супружествъ. Конечно, все выходило на свѣжую воду, раздувалось, дополнялось всевозможными сплетнями нянекъ и тетенекъ. Начинались слѣдствія и сообразные съ обстоятельствами дѣла приговоры. Бѣдная мама иной разъ доходила до полнаго изнеможенія, надсаживала себѣ грудь въ роли верховнаго судьи и съ отчаянными фразами запиралась въ свою комнату.

Въ такой-то Ноевъ ковчегъ суждено было попасть и Зинѣ. Ея мать была большимъ другомъ мамы и передъ смертью написала ей письмо, въ которомъ поручала «ея золотому сердцу» свою бѣдную дѣвочку. Отца Зина и не помнила — онъ умеръ чуть-ли не въ самый день ея рожденія, а опекуны были очень рады пристроить ее въ нашемъ семействѣ.

Это было раннею осенью, мы только что вернулись съ дачи. Я, помню, сидѣлъ въ своей комнатѣ весь запачканный красками передъ начатымъ мною пейзажемъ, когда ко мнѣ влетѣла сестра Катя.

— Пойдемъ, пойдемъ скорѣе! — едва выговорила она, переводя духъ. — Знаешь, Зину привезли, она тамъ съ мамой въ гостиной…

— Ты ее видѣла?

— Да, видѣла, она хорошенькая… вся въ черномъ… только не плачетъ… Пойдемъ-же скорѣе.

— Я-то зачѣмъ пойду? Слава Богу, еще успѣю разглядѣть… Видишь — рисую… и пожалуйста не мѣшай мнѣ до обѣда…

— Что это ты? Кажется, интересничать вздумалъ… ну, такъ сиди… Ты думаешь, ты такой важный баринъ, что къ тебѣ въ комнату ее приведутъ представляться… какъ-же! Жди!

И Катя убѣжала.

Я нисколько не «интересничалъ», по крайней мѣрѣ, вовсе не думалъ интересничать. Я зналъ, что этой Зинѣ всего лѣтъ тринадцать, самое большее четырнадцать, и ея появленіе у насъ въ домѣ нисколько меня не занимало. Я тогда только что начиналъ считать себя взрослымъ молодымъ человѣкомъ, я уже заѣзжалъ къ Огюсту брить воображаемые усы и заказалъ себѣ новый фракъ у Циммермана. Я былъ влюбленъ въ молоденькую танцовщицу, съ которой меня даже обѣщали познакомить — и какое-же мнѣ дѣло было до какой-нибудь маленькой дѣвочки!..

Я преспокойно остался предъ мольбертомъ и продолжалъ работать. Но чрезъ нѣсколько минутъ, недалеко въ корридорѣ, послышались голоса, двери распахнулись, и ко мнѣ вошла Катя, ведя подъ руку нашу новую гостью, а за ними вся ватага дѣтей.

— Вотъ это нашъ старшій братъ, André, который теперь что-то очень заважничалъ и считаетъ себя большимъ человѣкомъ… Только мы не очень-то его боимся! — объявила Катя, смѣясь и дѣлая мнѣ гримасы.

За нею и дѣти разразились хохотомъ и принялись прыгать кругомъ меня и бить въ ладоши.

Въ первую секунду я хотѣлъ было раскричаться и пугнуть ихъ хорошенько; но сразу при этой Зинѣ все-же было неловко, да и сама она меня неожиданно поразила. Я почему-то ожидалъ увидѣть какую-нибудь маленькую дикарку, а между тѣмъ предо мной стояла и глядѣла на меня большими темными глазами изящная высокая дѣвочка, съ удивительно нѣжнымъ и блѣднымъ лицомъ, еще болѣе нѣжнымъ и блѣднымъ отъ чернаго траурнаго платья.

Я даже сконфузился и смущенно поднялся со стула. Она мнѣ присѣла, внимательно меня разглядывая.

— Pardon, ne vous salissez pas? — чувствуя, что краснѣю, сказалъ я и протянулъ ей руку.