Петербургский изгнанник. Книга вторая

Петербургский изгнанник. Книга вторая

Глава первая

В СТЕНАХ ОСТРОГА

Илимск встретил петербургского изгнанника сурово. Обширный воеводский дом с островерхой крышей и со службами стоял под глубоким снегом. На резных коньках оконных наличников сидели нахохлившиеся воробьи, загнанные сюда лютым морозом.

Одна половина двустворчатой двери на красном крыльце с витыми столбиками, некогда затейливо расписанной, была сорвана с крюка и болталась. На крыльце стояли тяжёлые сосновые скамьи. Встарину отсюда воевода Лаврентий Радионов объявлял казакам указы, зачитывал московские грамоты, принимал от инородцев ясак — собольи и лисьи меха и другую мягкую рухлядь. Теперь заштатным городом Илимском управлял Киренский земский исправник, изредка приезжавший сюда.

Бывший воеводский дом оказался запущенным. Он был холодным. Ссыльные мастеровые, прибывшие ещё осенью из Иркутска, отремонтировали его на скорую руку. Просторные комнаты с узорными перегородками слабо обогревались потрескавшимися и дымившими печами. Пришлось их заново подправлять своими силами. Но всякий раз, как только протапливали печи пожарче, в доме становилось угарно.

На дворе держались сильные крещенские морозы. Ртутный термометр, вывешенный Радищевым на крыльце, замёрз и лопнул. Густой изморозью подёрнулась тайга. Днём от багрового солнца золотился воздух. Лохматые собаки попрятались на сеновалы, и улицы не оглашались их лаем. Ночью в маленькие замёрзшие оконца дома слабо пробивался молочно-зеленоватый свет луны.

Александр Николаевич не сразу по приезде явился к земскому исправнику Дробышевекому, прискакавшему на ямских, чтобы предупредить приезд государственного преступника в Илимск. Радищев видел его мельком и первый день. Исправника показал ему Степан, встретивший Александра Николаевича. Радищеву, после дальней и утомительной дороги, было не до исправника. Он лишь запомнил его окладистую бородку. Земский исправник, выжидательно стоявший у крыльца дома в дублёной шубе с большим курчавым бараньим воротником, вскоре ушёл недовольный и обиженный невниманием к нему Радищева.

Из воеводской канцелярии второй раз пришёл посыльный — старый, седенький канцелярист. Переступив порог избы, он околотил о косяк двери оську — меховую шапку, протер ею мокрые усы и бороду, а потом хриповатым голосом спросил, можно ли ему видеть хозяина.

На его голос из комнаты выглянул один из солдат — Родион Щербаков, сопровождавший Радищева по этапу от Иркутска до Илимска. Прищуря левый глаз, он округлил правый, похожий на совиный, и, ничего не говоря канцеляристу, лишь выразительно показал рукой. Молчаливый жест Щербакова означал: «проходи, я разрешаю».

Канцелярист, провожаемый пристальным взглядом солдата, чувствовавшего себя полным хозяином в доме, мелкими шажками просеменил в конец коридора, где помещались комнаты, занимаемые Радищевым. Канцелярист осторожно приоткрыл внутреннюю дверь и с порожка объявил:

— Земский наказывал зайти в канцелярию… Серчает…, — старик мялся, не зная, как удобнее назвать Радищева. Он всё ещё не понимал, за какие дела мог попасть в Илимск Радищев, похожий на барина, тихий и смиренный собой, человек.

— Серчает земский на тебя, барин, — мягче и теплее повторил канцелярист, — зашёл бы к нему…

— Какой я барин, — отозвался Радищев, — зови меня просто Александр Николаевич, — и, почувствовав доброе расположение к себе канцеляриста, пригласил его пройти в комнату, в беспорядке заваленную дорожной поклажей, добавив, что непременно будет сегодня в канцелярии. В коридоре слышались тяжёлые шаги солдата, его строгое покашливание. Седенький канцелярист, хитровато поведя глазами, добавил тише:

— Бражничает земский, прямо беда. А ты, Александр Николаевич, с достоинством держись, слушай, да молчи. Земский вразумлять спорый…

Слова канцеляриста, смысл их не сразу дошли до сознания Александра Николаевича. Старик поклонился и исчез. Радищев схватился за голову, словно раскалывающуюся пополам от боли.

Снова все угорели в доме. Он один, напрягая свою волю, старался быть бодрее других, держался на ногах. Елизавета Васильевна, туго перевязав полотенцем голову, не вставая, лежала в постели; болели дети — Павлуша с Катюшей; с головными болями ходили слуги — Степан с Настасьей, Дуняша.

Александр Николаевич не имел и минутки свободного времени. Его занимали хозяйственные дела по дому, заботы о Рубановской и детях, начало работы над философским трактатом «О человеке, о его смертности и бессмертии». Так приближалась к концу первая неделя его жизни в Илимске.

Он подошёл к кровати Елизаветы Васильевны, дотронулся рукой до её лица. Она открыла глаза.

— Я схожу к исправнику. Посыльный был…

Рубановская ничего не ответила, а лишь согласно кивнула ему, слегка приподнявшись в постели. Он знал как тяжело было ей сейчас и от жуткой головной боли, и от гнетущей обстановки, и от неустроенности жилья в Илимске, но Рубановская не говорила об этом, не жаловалась на жизнь и её неудобства. Александр Николаевич высоко ценил выдержку своей подруги. И то, что Елизавета Васильевна молчаливо переносила свои страдания, не высказывая ему жалоб на окружающее, подкрепляло его. Рубановская просила лишь о том, чтобы в переднем углу у неё всё время теплилась лампада, и Александр Николаевич исполнял её желание. И сейчас она тихо сказала:

— Поправь лампадку, Александр, и иди…

Радищев поцеловал Рубановскую, поправил лампаду и, одевшись потеплее, направился в земскую канцелярию.

Морозный воздух, словно настоенный на спирту, сразу захватил дыхание, как только Радищев вышел на крыльцо. Багровое солнце, что держалось совсем низко над угрюмыми горами, расплылось вдруг в огромный огненный шар и заслонило всё перед глазами. Александр Николаевич грузно сел на скамью, облокотился на, перила крыльца. Он почувствовал, как к горлу подступает тошнота и по телу пробегает озноб.

Несколько минут Радищев просидел неподвижно, пока не пришёл в себя. Надо было бы вернуться домой, отлежаться, но прояснившееся сознание подсказывало — его ждёт земский исправник. Он поднялся со скамьи и, осторожно спускаясь по ступенькам, пошёл со двора.

Земская канцелярия находилась в конце улицы, вытянувшейся по берегу Илима. Пока Радищев шёл, ему стало лучше, хотя попрежнему знобило.

Когда Александр Николаевич вошёл в канцелярию, земский исправник Дробышевский сидел на лавке в переднем углу, за длинным столом. Он бросил косой, мутный взгляд на вошедшего, разгладил здоровенной ручищей сначала густую бороду, а потом намасленные длинные волосы, подстриженные скобкой.

— Заставляешь ждать, — не глядя на Радищева, прогремел исправник, — а у меня можа дела замерли…

Дробышевский громко, икнул, зажал ладонью рот и уставился на Радищева. Он привык к тому, чтобы при первых его словах люди, с которыми он говорил, трепетали перед ним. Этот спокойно стоял. Не таким он представлял себе государственного преступника, когда получил строжайшие бумаги о нём из Иркутского наместничества, но каким именно, Дробышевский не объяснил бы и теперь.

— Молчишь? Порядки нарушаешь, за-а-коны! Не дозво-о-лю! — Земский исправник поднялся с лавки, опираясь на широко поставленные руки, почти выкрикнул:

— Я главная власть тут, — он ударил себя кулаком в грудь, — я на всю округу губернатор… Замордую, но ослушаться не до-о-зволю!..

Дробышевский ударил по столу кулаком с такой силой, что треснула столешница. Он опять громко икнул и заревел:

— Аверка, квасу!

Молодой подканцелярист в длинной посконной рубахе юркнул за перегородку и, разливая на бегу квас из железного ковша, очутился возле земского исправника. Дробышевский большими глотками осушил ковш и сел на лавку.