Памфлеты

Не взвесив до конца всей важности услышанного, переданного мне изустно и заключавшего в себе вопрос: «Чем я могу быть вам полезен?», я не стал прибегать к услугам посланца, но, поразмыслив, взялся за перо и ответил на этот добрый и великодушный вопрос евангельской притчей о слепце, следовавшем за Господом. «Чего ты хочешь от меня?» — спросил его Спаситель. И, словно удивившись сему вопросу, тот сказал: «Ты видишь, что я незряч, и спрашиваешь, чего я прошу у тебя?» Так и я в моем несчастье отвечаю: « Чтобы мне прозреть, Господи».

Мне не пришлось ходатайствовать о помиловании. С описанного дня прошло четыре месяца, которые я провел в тюрьме, не получая более известий, но, как выяснилось позже, мой благородный покровитель поставил себе целью представить мое дело королеве и отыскать пути для моего освобождения.

Я касаюсь здесь этих событий, ибо не склонен забывать, сколь многим я обязан милосердию королевы и моего первого покровителя.

Когда Ее Величеству было доложено мое дело и известна стала правда, я получил случай познать все великодушие и сострадание государыни. Прежде всего, Ее Величество заявила, что дело было передано некоему лицу, от коего она не ожидала такой суровости ко мне. Слова эти, возможно, покажутся иным моим читателям досужей выдумкой; такими бы они и были, если бы далее не воспоследовали убедительные доводы, ибо Ее Величеству благоугодно было весьма подробно расспросить меня о моих обстоятельствах и моем семействе и передать через посредство милорда Годольфина значительное вспоможение моей жене и детям, а также и некую сумму, которую мне доставили в тюрьму, чтобы я оплатил штраф и все расходы по своему освобождению. Пусть мои недруги решают, достаточный ли это повод, чтобы пойти к такому лицу на службу.

Так зародилось во мне чувство долга по отношению к Ее Величеству и чувство неизменной благодарности по отношению к моему первому покровителю.

Порядочные люди всегда способны к благодарности и отвечают преданностью на добро, но оказаться вдруг облагодетельствованным человеком незнакомым, к тому же знатным и влиятельным, а после этого монархиней, от чьих прислужников ты пострадал, — вообразите мысленно себя в подобном положении, и вы поймете, мог ли я впоследствии действовать во вред такой монархине и такому покровителю. Как укоряла бы меня совесть, как заливала бы лицо краска стыда, узри я в собственной душе неблагодарность к человеку, который вызволил меня из беды, и к монархине, открывшей для меня врата темницы и снизошедшей до помощи моей семье! Пусть каждый, ведающий, что есть твердость убеждений, долг благодарности и чести, поставит себя на мое место и скажет, мог ли я поступить иначе.

Мне предстоит добавить несколько подробностей касательно взятых мною обязательств, после чего я перейду к тому, что совершил и чего не совершал в сем деле.

Избавив меня от бедствия, Ее Величество не ограничилась этим выражением милосердия, но по своему великодушию взяла меня на службу, вследствие чего я удостоился чести

исполнить несколько почетных, хотя и тайных поручений, которые были на меня возложены через посредство моего покровителя, занявшего в ту пору одно из первых мест в управлении государством.

При исполнении всех этих поручений, порою сопряженных с большими тяготами и опасностями, мне посчастливилось заявить себя с наилучшей стороны, к большому удовольствию особ, которым я служил, так что лорд-казначей Годольфин, чью память я всегда и неизменно чтил, соблаговолил и впредь оказывать мне покровительство и ходатайствовать за меня перед королевой, даже тогда, когда из-за злосчастного разрыва наступило охлаждение между ним и моим первым покровителем, каковую историю мне кажется уместным рассказать. Поскольку я не допускаю тут несправедливости в отношении кого-либо, я полагаю, что никого тем не обижу.

Когда после сего злосчастного разрыва государственный секретарь был отрешен от должности, я полагал, что и моя служба окончена, ибо в подобных случаях с уходом столь влиятельной персоны уходят все, кого ему угодно было выдвинуть. Преисполнившись решимости разделить судьбу человека, которому обязан был столь многим, я прекратил дела, какие выполнял обычно по заданию лорда-казначея.

Заметив это, мой великодушный покровитель сказал мне с полной откровенностью и в самых милостивых выражениях, что мне не следует так поступать и что лорд-казначей использует меня для исполнения одних лишь государственных поручений, причем согласных моим собственным убеждениям.

« К тому же служите вы не ему, — сказал он мне, — а королеве, которая была к вам столь великодушна. Прошу вас, действуйте, как вы привыкли, а я не истолкую сего дурно».

После чего я направился к его светлости лорду-казначею, который принял меня весьма любезно и заметил с улыбкой, что давно меня не видел. Я без утайки рассказал, что усомнился, вследствие злосчастного разрыва, угоден ли я его светлости. «Ибо я знаю,— сказал я, — что вместе с влиятельными лицами в отставку обычно удаляются и те, что им служили. Поскольку его светлости известно, сколь я обязан своему прежнему покровителю, я опасался, что мои услуги более не угодны милорду». «Ничуть не бывало, мистер Дефо, — ответствовал мне лорд-казначей, — я почитаю человека за порядочного, пока он не докажет мне противное».

После чего я являлся к его светлости как обычно, но, преисполнившись решимости не подавать повода к возможным подозрениям, будто я сообщаюсь со своим прежним патроном и благодетелем, я более трех лет не посещал его, не писал ему писем и не имел никаких иных сношений, и он столь ясно понимал мои мотивы и одобрял столь непритворно мою неукоснительную честность, что не поставил мне сего в вину.

Последствием вышеупомянутого свидания явилось то, что милорд Годольфин по своему великодушию не только вновь представил меня королеве, почтившей меня дозволением поцеловать ей руку, но и получил согласие Ее Величества на то, чтоб мне и впредь выплачивали содержание, которое ей угодно было мне назначить в знак благодарности за некую работу, исполненную мною с большой опасностью для жизни — я действовал тогда, как гренадер, идущий на приступ, — и которое было некогда испрошено для меня моим первым покровителем и выдано мне по щедрости нашей государыни. Во время этой второй аудиенции Ее Величество со свойственной ей добротой изволила заметить, что довольна моей прежней службой и поручает мне другое дело, весьма хорошее, которое мне растолкует лорд-казначей.

После сих слов я удалился.

Призвав меня к себе на следующий день, милорд Годольфин сообщил, что направляет меня в Шотландию и дает на сборы три дня. Так я попал в Шотландию. В чем состояла моя служба и как я исполнял ее, не место обсуждать здесь, и не в моих правилах предавать огласке то, что надлежит держать в секрете. Замечу лишь, что поручение мое было из тех, какие королям не стыдно возлагать на подданных, а подданным не стыдно исполнять. Как ведомо тому, кто облечен сегодня высшей властью в государстве после короля и наследника, я сделал, что мне было назначено, и его светлость, кажется, не выражал неудовольствия моим участием в том деле, о чем, как я надеюсь, он и ныне помнит.

Я вспоминаю это только для того, чтоб показать, какого рода обязательства имел я перед государыней и прежде всего — перед моим первым покровителем, ибо полагаю, что, даже не одобряя временами их намерений, я был не вправе нарушать их волю. А заходил ли я в своих поступках далее того, чего требовали обстоятельства, должно быть само собой понятно.

Сказав достаточно о том, в чем состояли мои обязательства и кто облек меня доверием, могу прибавить лишь, что редко подданного и государя соединяют узы более тесные и редко частное лицо стоит к министру ближе, нежели был я. К тому же я всегда придерживался мнения, что честный человек не может быть неблагодарен к тем, кто его облагодетельствовал.

Однако не подумайте, будто я тщусь здесь оправдать сознанием долга перед королевой или каким-либо иным лицом поступки, сами по себе предосудительные. Ничто не причинит мне большего урона, нежели такое толкование моих слов, и посему прошу вас оказать мне справедливость и дать веру следующему моему заявлению: я упоминаю лишь те свои обязательства, которые требовали нежелательных для меня действий, а не бросаю вызов и не оспариваю мнение тех, по отношению к кому я сознавал свой долг, хотя порою и не разделял их взглядов. Меня не оправдает никакое чувство долга, если я стану называть зло добром, а добро злом. Однако ничто не поколеблет моей уверенности в том, что я имею право почитать себя защитником всего, что, как мне кажется, заслуживает защиты, и обходить молчанием то, что мне не представляется таковым.