Место явки - стальная комната

Если не изменяет память, она находится в здании Академии художеств на Пречистенке. Пол, потолок, стены — стальные, это комната-сейф. Здесь на стеллажах, защищенные от возможных недобрых происков мира да и просто от коварных случайностей, хранятся рукописи Льва Толстого, оригиналы, все, до последнего листочка. Вход — по специальному разрешению, не больше двух-трех человек. Перед очередным изданием именно здесь проверяют соответствие текстов толстовской авторской воле.

Кто бы ни уверял, что рукописи не горят, хранители «стальной комнаты» этому не верят. Они бдительно несут службу на страже стратегического запаса интеллекта Родины…

Ездили в Ясную Поляну. На электричке или автобусом — совершенно не помню. Но узнавание-неузнавание белых столбов при входе, долгой аллеи под кронами, заросшего зеленями пруда, а потом и самого дома, и флигеля, и внутренних комнат — все запомнилось с резкостью первого приобщения к незаемной и радушной подлинности этого знаменитого русского места.

Каждый предмет здесь — со своей реальной биографией, каждого касались руки Толстых, даже какие-нибудь гантели у кровати хозяина дома помнят тепло его ладоней. Гантели я, понятно, не мог не упомянуть в репортаже о той поездке для стенной факультетской газеты. У кого что болит… Вот и сейчас вспомнились…

В пушкинском Михайловском, не знаю, как кому, но мне точно, не давало полностью раствориться в созерцании и приобщении знание того, что и главный дом, и многое другое-прочее здесь все-таки — новодел. «Ясная Поляна» ошеломляет реальностью. Можно подумать, что семья только что ушла на прогулку и скоро вернется. Таких музеев по силе воздействия подлинностью и сохраненностью в России, пожалуй, больше нет. Да точно нет.

…Прошло больше полувека. А все кажется мы идем нашим семинаром по печально утоптанной миллионами ног тропе к Старому Заказу, к могиле того, о ком верно сказано: он для всех и навсегда. Продвигаемся не торопясь — здесь не опоздаешь…

А впереди, чуть нас опередив, идут двое: Гудзий и Николай Иванович Пузин. О чем-то они там говорят. Видимо, о своем, о толстоведческом.

Пузин здесь главный хранитель всего. Бог места. Легенда. В Ясной он, наверное, прожил дольше самого Толстого. Ему ведом здесь каждый гвоздь. Он стар и выходит встречать не всякого.

Мог ли я тогда предположить, идя во след той паре, что минет время, и он встретит уже меня, и мы будем вот также идти и беседовать…

Многое должно было еще случиться, чтобы это произошло.

В семинаре Гудзия я провел четыре семестра. Все это время было отдано изучению романа «Воскресение». Давно забылся никем, кроме меня, не замеченный афронт на собеседовании при поступлении в университет, когда меня спросили об изображении Толстым народа в «Воскресении», а я «Воскресения» к тому времени еще не прочитал. Теперь роман был перепахан.

На четвертом курсе я делал работу «Авторский голос в романе Л.Н.Толстого «Воскресение», на пятом — и это был диплом — «Композиция романа Л.Н.Толстого «Воскресение».

Читая художественный текст, при условии, что это, конечно, талантливый художественный текст, ты как бы постоянно слышишь голос автора — «авторский голос». Автор не отпускает тебя ни на минуту: информирует, иронизирует, зовет ужаснуться или умилиться, он — присутствует. Не бывает авторского произведения без авторского голоса. У Толстого это явлено в высшей степени. Он так прямо и говорил: мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им.

В этом смысле последний роман Льва Толстого — «Воскресение» особенно показателен. Здесь главный оратор ни на одной странице, кажется, не уходит передохнуть за кулисы, он всегда на сцене и присутствует на ней, будучи на предельном градусе личностной откровенности по отношению к своим героям и миру, в котором они живут.

Гневное постановление Синода, последовавшее сразу после появления романа, было непосредственным откликом официальной церкви на громко прозвучавший авторский голос романиста. Предельно открытое и прямое выражение той или иной личностной позиции Толстой сравнивал с работой искусного бондаря, который умеет «осаживать обручи до места».

Какими конкретными литературными приемам авторский голос, а иначе говоря, авторское отношение к излагаемому, доводится до сознания читателей? — в этом и надо было разобраться. Под руководством Гудзия.

Оказалось, что все не просто. Выбор очень богат. Самое очевидное — это прямое авторское высказывание, от себя, писателя, непосредственно. Но автор может вложить свои оценки и суждения в уста своих персонажей! Это тоже неплохой способ оповестить читателя о своем мнении. Кроме того, звучание «авторского голоса» так и слышится в комментариях к репликам и речам персонажей, вроде тех, которые я когда-то выписывал из «Севастопольских рассказов».

Но и это не все. Авторский взгляд обнаруживает себя в сопоставлении специально подобранных деталей, вроде того, что потом использовал в кино Эйзенштейн, открыв «монтаж аттракционов». Даже в упрямом повторении одного и того же определения, что так любил делать Толстой, сквозит авторская оценка. В «Воскресении» Толстой активно использует и весь набор сатирических средств выразительности, «осаживая до места» свои обручи: насмешку, иронию, шаржирование, сарказм. И в соответствующе поданом портрете персонажа легко распознать истинное отношение нему писателя. Даже сами по себе синтаксические конструкции — лаконичные или развернутые на добрую страницу всегда активны у Толстого, адекватны его то взволнованному, то ровному дыханию.

Таков примерно был ход рассуждений в курсовой об авторском голосе. После этого до окончания университета оставался год. В течение заключительного года предстояло написать дипломную работу. Гудзий, мой научный руководитель, утвердил тему, как уже сказано, — композиция «Воскресения».

Художественным качеством своей «Анны Карениной» Толстой, как известно, был удовлетворен. Это можно заключить хотя бы по его высказыванию о романе: «Здесь все своды сведены». А своды держит конструкция. Конструкция — это и есть композиция.

А как, на чем композиционно держится «Воскресение», великий роман, написанный могучей, но уже старческой рукой? С моей точки зрения, он самый исповедальный у Толстого, недаром именно он оказался и самым роковым в его личной судьбе, последствия чего сказываются и сегодня, что печально, дико, но это так…

Первую главу дипломной работы мне захотелось сделать как бы теоретической. Это «как бы» здесь не небрежный остаток словесногом мусора, а необходимая констатация наивных претензий юного ума, посчитавшего для себя возможным одним махом и постигнуть практику, и объять теорию. Композиция — как необходимый инструмент для художника, берущегося отразить действительность, непременная составляющая его творческого метода — вот о чем хотелось повести речь. В ход у меня пошел и Аристотель, и ленинская теория отражения и даже Мао-Цзедун — как раз тогда появился том его философских трудов в твердой синей обложке. Следующие три главы были посвящены уже собственно роману Толстого, разобранному, так сказать, по косточкам. Все это было изложено на 120 страницах, отпечатанных на специально для того приобретенной пишущей машинке «Москва», переплетено и, как водится, в последнюю минуту, но все же в срок, в трех экземплярах отнесено в деканат.

А дальше мы с Володей Лакшиным пристроились на скамье в вестибюле аудиторного корпуса (за стенами шуршит колесами Моховая, греется на робком солнышке каменный дядя Ломоносов, девочки — в кофточках, мальчики жмурятся — весна), он листает мой диплом и делает замечания. Он назначен моим оппонентом на скоро предстоящей защите.

Лакшин предупрдил меня об одной странности, которой привержен Гудзий на дипломных защитах: если ему работа студента нравится, то выступая, он то и дело оговаривается — диплом называет диссертацией. Потом спохватывается, поправится, и снова — не диплом, а диссертация! Таким образом, получается, что профессор вроде бы дает понять: тут не какая-нибудь жалкая дипломная работа, каких пруд пруди, а нечто уникальное, тут настоящая диссертация, хоть кандидатскую степень автору присваивай! Комиссия и сидит, развесив уши…