Страна симфония

Давайте попытаемся размотать этот клубок противоречий, понять композитора. И кстати, не только его, но и всех тех талантливых творцов, которые обращаются к жанру симфонической музыки и, как Чайковский, хотят быть понятыми своими слушателями.

К счастью, Петр Ильич оставил нам не только свою великую музыку, но и высказывания о ней, которые, как и она, необыкновенно искренни и глубоки.

Итак, Чайковский объясняет Чайковского.

За что же может «ухватиться» мало искушенный в музыке посетитель концерта, слушая симфонию и стараясь вникнуть в ее образный строй? Наверное, стоит ему посоветовать не ломать сильно голову над поисками ассоциаций и сравнений, которые, как он слышал, облегчают восприятие музыки. Со временем это может прийти само. А сейчас надо просто слушать ее с открытым сердцем. Это главное условие. И настоящая музыка найдет путь к нему. Но какова она, эта настоящая музыка? И что говорит о ней Чайковский?

В одном из писем к нему большая почитательница его музыки и друг композитора Надежда Филаретовна фон Мекк задала вопрос Петру Ильичу: правда ли, что музыкант ничего не чувствует, когда сочиняет, что он только обдумывает, как и где пользоваться техническими средствами, мол, «музыка на все имеет определенные правила и указания, так что достаточно выдумать маленький, ничтожный мотив в два такта, для того чтобы сделать из него очень много». Сама Надежда Филаретовна внутренне была не согласна с такой трактовкой музыкального творчества. Она считала, что должна существовать глубокая связь между композитором и его произведением. Однако решающее слово было за Чайковским.

И Петр Ильич отвечал: «Не верьте тем, которые пытались убедить Вас, что музыкальное творчество есть холодное и рассудочное занятие. Только та музыка может тронуть, потрясти и задеть, которая вылилась из глубины взволнованной вдохновением артистической души».

Значит, главное условие музыкального творчества — глубокая взволнованность ее создателя. И еще — искренность. Не случайно о своей Шестой симфонии Чайковский сказал: «Я положительно считаю ее наилучшей и в особенности наиискреннейшей из всех моих вещей».

Взволнованность, искренность. А ведь эти понятия предполагают, что человек что-то страстно говорит, объясняет другому, изливает душу. Выходит, Чайковский в своей музыке тоже говорит? Да, конечно. «Я говорю на музыкальном языке, потому что мне всегда есть что сказать», — вот его слова. Но если это так, то о чем говорит в своих симфониях Чайковский?

В связи с содержанием симфонических произведений часто упоминают слово «программа». Как известно, программа — это словесный пересказ содержания сочинения, представленный его автором. Это может быть развернутое литературное описание, или только название частей, или другое словесное обозначение. Конечно, программа значительно облегчает понимание существа музыкального произведения. Но Петр Ильич все-таки делает ставку на саму музыку, а не на словесный ее пересказ…

Как хотелось современникам Чайковского, да и мы были бы счастливы узнать программу его Шестой симфонии, Патетической. Когда Н. А. Римский-Корсаков спросил у Петра Ильича, нет ли у него какой-либо программы к этому произведению. Чайковский ответил, что, конечно, есть, но объявлять ее он не желает.

А ведь Чайковский хотел быть понятым! Опять противоречие? Есть программа, но она не объявляется. Где же ответ? Может, в этом высказывании композитора в письме к фон Мекк? «Что такое программная музыка? Так как мы с Вами не признаем музыки, которая состояла бы из бесцельной игры в звуки, то с нашей точки зрения всякая музыка есть программная».

Итак, мы приблизились к истине. Настоящая музыка создается горячим сердцем, она искренна и всегда содержательна, всегда программна в широком смысле слова.

Но опять вопрос. Как уловить это содержание, какова мера программности в «беспрограммной» музыке, то есть музыке, лишенной внешних признаков программности?

Обратимся к единственной в своем роде, необычной «истории» высказываний композитора об одном своем произведении. Речь идет о Четвертой симфонии Чайковского.

Когда партитура ее вышла из печати, на титульном листе было выставлено: «Посвящается моему лучшему другу».

И больше ничего, никаких намеков на программность. Но не тут-то было! Первым «забил тревогу» С. И. Танеев. Он писал Петру Ильичу: «Трубные фанфары, составляющие интродукцию и потом появляющиеся от времени до времени, перемены темпа во второй теме — все это заставляет думать, что эта музыка программная».

Петр Ильич ответил совершенно спокойно, как будто был давно готов к этому вопросу и только ждал, когда его зададут: «Что касается Вашего замечания, что моя симфония программна, то я с этим вполне согласен. Я не вижу только, почему Вы считаете это недостатком. Я боюсь противуположного, т. е. я не хотел бы, чтоб из-под моего пера являлись симфонические произведения, ничего не выражающие и состоящие из пустой игры в аккорды, ритмы и модуляции. Симфония моя, разумеется, программна, но программа эта такова, что формулировать ее словами нет никакой возможности. Это возбудило бы насмешки и показалось бы комичным. Но не этим ли и должна быть симфония, т. е. самая лирическая из всех музыкальных форм? И не должна ли она выражать все то, для чего нет слов, но что просится из души и что хочет быть высказано?..»

И все-таки Чайковский попытался изложить словами программу своей симфонии. Правда, он сделал это только для одного человека, для той, кому посвятил симфонию, — Надежды Филаретовны фон Мекк. Сейчас, ввиду того, что это письма дошло до нас, можно прочитать большое и довольно подробное изложение содержания симфонии, так как оно приводится почти во всех книгах о Чайковском. Но Петр Ильич, если бы он сейчас мог узнать об этом, остался бы недоволен и, наверное, постарался бы изъять свою программу из печати.

Еще тогда, прежде чем вложить это злополучное письмо в конверт, он, прочитав написанное, «ужаснулся той неясности и недостаточности программы», которую хотел сообщить фон Мекк. И он признался ей: «В первый раз в жизни мне пришлось перекладывать в слова и фразы музыкальные мысли и музыкальные образы. Я не сумел сказать этого как следует…»

Что же все-таки Петр Ильич считает главным, собственно программным в этой симфонии? И в чем же, наконец, проявляется его кредо программности симфонической музыки? Оно заключено в том же, процитированном выше, письме Танееву. «Я в своей наивности воображал, — пишет Чайковский, — что мысль этой симфонии понятна, что в общих чертах смысл ее доступен и без программы…»

Вот эта «наивность» Петра Ильича и раскрывает нам, что он считает обязательным и возможным видеть в каждом серьезном музыкальном произведении. Главную мысль, общие черты. Именно это и можно и должно искать в музыке.

Чайковский пишет Танееву: «В сущности, моя симфония есть подражание Пятой бетховенской, т. е. я подражал не музыкальным ее мыслям, но основной идее». Потом, видимо засомневавшись, понимает ли его Танеев, Петр Ильич вдруг задает вопрос: «Как Вы думаете, есть программа в Пятой симфонии?» И с большой убежденностью отвечает: «Не только есть, но тут и спору быть не может относительно того, что она стремится выразить».

Кстати сказать, за несколько лет до этого Чайковский высказывался в печати о содержании Пятой симфонии Бетховена. В финале ее он слышал «трагическое ликование высших сил природы» — «после предыдущих частей, с столь потрясающей правдою изображающих терзания изолированной человеческой души в борьбе с судьбою и со всеми терниями земной юдоли».

И все-таки самое существенное, глубинное о своем новом произведении Петр Ильич сказал в конце приведенных нами писем Танееву и фон Мекк: «Нет ни одной строчки в этой симфонии, которая не была бы мной прочувствована и не служила бы отголоском искренних движений души». «Я жестоко хандрил прошлой зимой, когда писалась эта симфония, и она служит верным отголоском того, что я тогда испытывал. Но это именно отголосок. Как его перевести на ясные и определенные последования слов? — не умею, не знаю… Остались общие воспоминания о страстности, жуткости испытанных ощущений».