Разговоры с Пикассо

Маршал, который жевал яблоко, смеется, давится кусками, начинает кашлять и задыхаться. Сидящие за столом обеспокоены. Однако Маршал находит в себе силы пробормотать: «Все в порядке…»

Но доктор Менетрель уже поднялся.

Все поворачиваются к нему.

Наконец Маршал выпивает стакан воды.

И снова начинает дышать ровно.

И снова обретает дар речи.

– Это ваша вина, – резко бросает он аббату.

Аббат вздрагивает.

– Вы не прочитали молитву перед едой.

– Мой Бог, – ужасается аббат.

– Ну же, исправляйте свою ошибку и не забудьте про послеобеденную молитву! – поднявшись, приказывает Маршал.

Все встают.

Аббат в смятении что-то бормочет по-латыни и осеняет всех крестным знамением…

Молодые служащие в ступоре.

Им не суждено узнать, в каком же костюме Маршал отправится в поездку: возможно, он нарядится китайцем…

ПИКАССО. Я перечитывал это место не знаю сколько раз… Наизусть помню. А обед с закутанным в шкуру леопарда, глухим, как тетерев, Мора – вы увидите, я не шучу! – на котором присутствует обожательница поэта по имени Эсперанс? Обхохочешься! А аудиенция шести ремесленников? Маршал произносит речь по поводу «Хартии труда»; молодые люди, которые просят у него разрешения спеть «Марсельезу»; и Петен, отвечающий им: «Только четвертый куплет!» А свидание Маршала с министром здравоохранения, который возвратился из подвергшегося бомбардировке Лорьяна?.. Это тоже надо бы прочитать. Такие перлы!

– Я только что из Лорьяна.

– От него хоть что-нибудь осталось? – севшим голосом лепечет Маршал.

– Ничего, – тем же тоном отвечает министр.

– А что говорят его жители?

– Ничего, господин Маршал, – снова повторяет министр. И добавляет: – Они говорят… что это война.

Маршал, шепотом:

– Хорошо.

– Во всяком случае, – снова подает голос министр, – я всех заверил, что вы их любите.

– И это хорошо, – замечает Маршал, – но при условии… что они вам поверили.

ПИКАССО. Это одна из первых, если не самая первая… Я ее сделал одновременно с маленькой «Сидящей женщиной», в 1899-м, кажется… В какой-то момент мне были очень нужны деньги, и я продал почти все свои старые скульптуры Воллару… Это он отлил их в бронзе. Кроме этих двух женщин, там были голова старика, женская голова и арлекин в колпаке, которых я сделал лет семь-восемь спустя…

БРАССАЙ. А нельзя ли сфотографировать их у Воллара?

ПИКАССО. Мне бы хотелось, чтобы они вошли в эту книгу. Но увы, Фабиани, к которому они перешли от Воллара, отказывается делать с них репродукции… Вы знали Воллара?

БРАССАЙ. Я был несколько раз в его особняке на улице Мариньяк. Первый раз с Морисом Рейналем и Териадом, в 1932-м. В тот момент дом красили снаружи и над входом висело объявление «Осторожно, окрашено!» Я его сфотографировал.

ЖАК ПРЕВЕР. Осторожно, окрашено! Прелестная вывеска для торговца картинами!

БРАССАЙ. Рейналь хотел попросить Воллара написать текст о Сезанне для «Минотавра». Воллар был настроен скептически, и мы не надеялись на его согласие. Но в тот день он был в хорошем настроении… И принял нас очень тепло. Мне было трудно себе представить, что этот приветливый господин слывет за нелюдимого и скучного бирюка… Редкое проявление благосклонности: он открыл для нас свою «кладовку», где хранились картины, которые он не хотел показывать никому…

ПИКАССО. Воллар был очень скрытным… Он умел окутывать свои картины завесой тайны и за счет этого продавать их дороже… На улице Лаффит он их – почти все – прятал за загородкой в глубине магазина и никого туда не пускал…

БРАССАЙ. Было очень смешно наблюдать, как этот великан, согнувшись в три погибели, стоя на четвереньках, вытаскивал оттуда одного за другим неизвестных «Сезаннов» – целую дюжину… Он дал мне полную свободу. В его особняке я мог фотографировать все, что хотел, за исключением сокровищ «кладовки»… Я сделал несколько снимков в его кабинете, где бронзовые скульптуры Майоля и Ренуара лежали кучей на полу, возле пустых рам, среди груды книг и пачек бумаги. Там же была и ваша маленькая «Женщина на коленях»… Мне пришлось пообещать Воллару показать ему все снимки, сделанные у него. Они ему очень понравились, особенно его портрет в черной шапке: он использовал его для обложки американского издания одной из книг своих воспоминаний. А между тем этим портретом я ему не польстил. Над огромным телом – темное небритое лицо, тяжелые веки наполовину скрывают взгляд хитрых крестьянских глаз. Возможно, ему казалось, что на этом снимке он выглядит более жизнерадостным, чем обычно. Он сказал мне то же самое, что часто повторял Матисс: «Меня многие считают человеком угрюмым и скучным. На самом деле по натуре я веселый, хотя на первый взгляд в это трудно поверить…»

Но вот что случилось и что я хотел вам рассказать: рассматривая мои фотографии, он вдруг воскликнул: «Господи! Вы сняли и это? Но это же ужасно! Надеюсь, вы этого еще не успели никому показать…» Я его успокоил. «Уничтожьте негатив немедленно, как только вернетесь домой, прошу вас…» При этом он ничего мне не объяснил. Вероятно, речь шла о какой-то обнаженной натуре Майоля, с которой, по условиям их контракта с Волларом, можно было сделать ограниченное количество репродукций… А на моей фотографии их было сразу несколько…

ПИКАССО. Когда я был молод и сидел без гроша, он меня просто эксплуатировал… Однажды он наложил лапу на три десятка моих полотен и унес их с собой, оставив мне две тысячи франков… А позже заплатил мне всего тысячу за самые лучшие мои рисунки…

БРАССАЙ. Когда пришли немцы, он мог бы уехать, если бы хотел, если бы только пожелал – в Мексику, в Бразилию, в Соединенные Штаты… Деньги у него были, да и возможности тоже: его приглашали… Уже во время оккупации американский консул несколько раз пытался его уговорить покинуть Францию… Но Пикассо остался. И то, что он сейчас с нами, помогает и придает сил не только нам, его друзьям, но и тем, кто с ним не знаком…

ЖАК ПРЕВЕР. Ты совершенно прав. Мы должны быть ему благодарны… Это мужественный поступок… Этот человек – не герой. Он боится, как и все мы, кому есть что сказать и что защищать… Героем легко быть, когда рискуешь лишь собственной жизнью… А он мог – и до сих пор может – потерять все… Кто знает, как все повернется в этой войне? А если они решат разрушить Париж?… Если немцам что-то не понравится, они могут интернировать Пикассо, выслать, взять в заложники… Даже его творчеству, заклейменному как «дегенеративное», «большевистское» искусство, приговор уже вынесен – его могут просто сжечь на костре. И никто на свете – ни Папа, ни Святой Дух – не смогут помешать такому аутодафе… Причем чем отчаяннее будет становиться положение Гитлера и его пособников, тем страшнее, смертоноснее и разрушительнее будет их ярость… Откуда Пикассо знает, чего от них можно ждать? Но он пошел на этот риск, вернулся в оккупированный Париж. Остался с нами. Что ни говори, Пикассо – классный парень…