Знание - сила, 2005 № 09 (939)

Образ жизни знати был чрезвычайно далек от того идеала, который проповедовали лучшие представители церкви. Действительно, пиры, стяжание и демонстрация собственного богатства, выпячивание своей родословной — все это весьма характерно для этого социального слоя.

Полезными оказались вовсе не те качества, что провозглашались церковью как высоко моральные. Наоборот, умение брать взятки вызывало одобрение "коллег по работе", да и правительство преследовало взяточников довольно редко и только при случаях вопиющего произвола. Это касается и других "особенностей" жизни русской знати. Сексуальные удовольствия на стороне либо со слугами в среде знатных мужчин были практически повсеместным явлением. Умение развлечься и развлечь гостей, пусть даже с помощью порицаемых церковью скоморохов, могло быть "делом чести" хозяина.

Но как не престижно брать большие взятки, развлекаться со скоморохами, все же люди того времени жили в ожидании посмертного возмездия. Игнорировать мнение церкви было невозможно. А государство чем дальше, тем больше шло на союз с церковью, перенимало ее риторику. В противоречии между "должным" и "желанным" средневековый человек оказывался во власти тревоги.

По мнению известного социального психолога Э. Фромма, развитие личности приводит к одиночеству, чувству беззащитности и страха, которые требуют преодоления. В этих условиях оказываются задействованы механизмы "бегства от свободы", растворение своего "я" в ком-нибудь или чем-нибудь внешнем, желание подчинять и подчиняться.

Показателен в этом отношении такой памятник, как "Домострой". Здесь в качестве нормы устанавливается полное и безоговорочное подчинение женщины мужчине, мужчины царю и т.д. Все отношения описываются, с одной стороны, в терминах "любви", а с другой — в терминах "пюзы" и "страха". Затрагивая тему воспитания детей, автор советует: "Учащай ему раны, сокруши ребра". Иначе вырастет и перестанет слушать, на посмех и укоризну от соседей и врагов. Хорошая жена должна быть добра, страдолюбива и молчалива. Хороший муж — полностью контролировать свою жену. Хороший ребенок — подчиняться своим родителям. Все эти установки предполагают очень жесткую форму подчинения.

XVI век — это уже другая эпоха. Процессы, начавшие происходить в XIII веке, теперь приобретают большую силу и динамику, возрастают и масштабы изменений. Значительно выросло самосознание, богатство знати. Но чем сильнее центральная власть, тем меньше маневра оказывается у большей части так называемого боярства и дворянства. Преуспевают не те, кто, подобно Владимиру Мономаху, трудолюбивы, щедры и самостоятельны, а те, кто пронырливы и готовы подчиняться достаточно, чтобы оказаться в чести у великого князя и завязать многочисленные связи. Как писал Штаден о представителях приказного управления, "все эти князья, бояре-правители, дьяки, подьячие, чиновники и все приказчики были связаны и сплетены один с другим, как звенья одной цепи".

Таким образом, можно сказать, что сложившиеся образы мужчины несли в себе значительный заряд ущербности. Первый образ — пронырливого, удачливого, горделивого и одновременно льстивого человека, ориентированного на оргиастическую сексуальность, — по понятным причинам оказывался несимпатичен широким слоям общества и большинству церковных иерархов. Более того, церковь, страдая теми же пороками, не уставала изобличать их как внутри, так и вне себя. В этом можно увидеть как осознание угрозы этого типа поведения для общественной стабильности, так и элемент подсознательной зависти.

Другой образ мужчины складывается на основе представлений о христианской нравственности. Это образ целомудренного, кроткого, стыдливого человека, также готового к беспрекословному подчинению. Надо понимать, что он менее выгоден в материальном плане, в чистом виде не способствует социальному продвижению, зато более верно ведет к спасению. Еще скорее этот путь мог привести в монастырь, но и в монастыре, как свидетельствуют источники, оставалось место для социальной борьбы и стяжания.

Надо ли говорить, что ни один представленный образец поведения не мог удовлетворить представителей знати. В такой ситуации разрушается не только система нравственных норм, но и сам антропологический образ человека. Многочисленные случаи содомии связывают факты "украшательства" мужчин с другим фактором — их неуверенностью, их неврогическим стремлением подчиняться и одновременно властвовать над более слабыми, выплеснувшимися в самой табуированной сфере человеческой жизни — сексуальной.

ЗАПИСКИ ДИРЕКТОРА ШКОЛЫ

Татьяна Михайлова

Роза ветров. Часть 2-я

Продолжение. Начало в № 8 за этот год.

Я не оставила затеи писать "свою программу", о которой Редюхин периодически меня расспрашивал, в основном в столовой. Между делом стоит поблагодарить Славу за эти расспросы: чтобы выдержать осанку, мне периодически приходилось разбивать и усомневать свои же позиции.

"Пиши, пиши. В конце года потребую", — добродушно угрожал мне Редюхин, умолатывая очередную (не менее чем пятую) котлету.

В его времена в школе царили беспорядок и легкое возбуждение умов. Столовая была эпицентром свободных обсуждений. Педсоветы же проходили тяжело и скучно. Я, например, там отключалась. Редюхин и сам на них томился. Мое самое яркое воспоминание с "редюхинского педсовета" — "час откровения". Правила такие: никто никого не критикует, никто никому не возражает, все говорят искренне не о наболевшем, но только о своем.

Особенно мне запомнилось выступление бордового учителя математики с возбужденной, как и он сам, фамилией — Злобин: "Есть случаи, когда равнодушно проходят учителя мимо безобразия, не реагируют, когда восьмиклассница охорашивается у зеркала. Я хотел бы своим выступлением побудить инициативу..."

Программа записывалась post factum, по следам уроков. Поначалу это была увлекательная работа. Меня пленяли в этом занятии миражи и обманы, провоцируемые особо любимым мною "чувством конструкции". При этом я старалась по возможности удержаться от педагогических штампов и писала действительно искренне, не соблюдая "методических единств", утешая себя тем, что делаю это для себя, ни за чем. И нет нужды вставлять в родной текст "правильные", но всем известные вещи. Меня больше привлекали парадоксы и незаконченность (незаконченное слово не защелкивает предмет).

Но одно дело — загораться от удачных идей на уроках, другое — построить их на листе. Тут невозможно избежать искушения развить мысль по- своему, иначе, чем на уроке, — ведь она колеблется, ведет, упирается, путается. Стремится к новым поворотам. К тому же приходилось постоянно бороться с языком, в котором я никак не могла достичь легкости и точности. Преодоление языка — это всегда преодоление себя. Языковая инсценировка мысли требует некоторого притворства — меня это мучило и увлекало. И опять-таки — пресловутое чувство композиции. Я не могла пожертвовать ради самого завораживающего содержания чувством формы, оно изгибало меня, раздражало, уводило. Я записывала уроки, они превращались в грубый текст, и это уже были не уроки, а умственное напряжение составителя.

При описании наших уроков уместен образ джаза. Эта мысль впервые пришла мне в голову; когда я читала стено|рамму занятия, расшифрованную учеником дословно. В ней сохранились все замечания педагога, все ухмылки детей и "реплики в сторону"; все "гм-гм" и "ну это...", и при настойчивом развитии одной темы — "фоновые импровизации", скачки и повороты урока в сторону, вспять и не-пойми-куда, и затем новое обращение к прежней теме, но уже со свежими впечатлениями, и все это ну просто напрашивалось на аналогию с моим любимым джазом.